Фанфан и Дюбарри
Шрифт:
— Ты так думаешь?
— Так думает Дебора. И, как мне кажется, не без оснований!
— Но ведь тогда Фанфан мог бы стать покровителем нашего Жозефа-Луи! мечтательно протянул Оливье после длительного молчания, сопровождавшего оптимистические мечты.
— Посмотрим! — ответила Аврора, считавшая, что Тюльпан, будучи отцом Жозефа-Луи, просто не сможет отказать тому в своих благодеяниях, а если Оливье сумеет как-нибудь ему помочь, — ещё лучше, поскольку к отцовским чувствам добавится ещё и благодарность Фанфана!
Поэтому на следующий день после ночного разговора Тюльпан, уже начинавший понемногу скучать (особенно оттого, что остался в постели один и нечем ему было заняться) был приятно удивлен, когда Оливье Баттендье пригласил его на осмотр доков, — если он желает, разумеется. Господи, это Фанфана всегда интересовало! И вечером они долго беседовали о кораблях, судовождении и навигации. В результате наш друг Оливье превратился в учителя: он стал преподавать Фанфану географию и математику.
Когда же в октябре родился Мэтью, Тюльпан (обзавевшийся к тому времени очками с дымчатыми стеклами) под чутким руководством Оливье Баттендье стал изучать бухгалтерию и дела фирмы Баттендье.
Аврора в рамках операции по возвращению себе Фанфана-Тюльпана, которому явно предстояло таинственное, но великое будущее, тоже сыграла свою роль: в тот же день, когда родился внук Людовика XV и графини Дюбарри (увидев его глаза все согласились, что и он пошел в мать Деборы и Авроры) явилась ночью к Фанфану в спальню, и в постель, разумеется. Ничто не дает нам основания считать, что Баттендье был с этим согласен, но ничто не говорит и об обратном!
Тюльпан чувствовал, что всем он по душе, и спал с Авророй каждую ночь, — а Оливье каждую ночь ходил в бордель! Дебора же спала так же крепко, как и её сын. Так, наконец, осуществились мечты Фанфана о тихой и спокойной жизни, на которую он рассчитывал в Бордо.
"Милый — написала ему в дружеском письме Фаншетта де ля Турнере, надеюсь, у твоего Мэтью и твоего Жозефа-Луи столь же неповторимые глаза, как у Мишеля, которого мы зачали с тобою в Нанте и которому нынче уже четыре года."
Считая сына Анжелы, их было уже четверо, и Тюльпан, который единственный из всех понятия не имел о своем славном будущем, ломал голову, как быть, если вдруг в один прекрасный день придется о них заботиться. И потому с таким усердием штудировал коммерцию. Теперь — с учетом своих возможных новых потомков и не желая дальше жить за счет Деборы, — он видел свое будущее в торговом флоте. Когда-нибудь он станет компаньоном Оливье Баттендье (так ему дали понять). Так Фанфан, причудами судьбы побывавший солдатом, шпионом, и покорителем женщин, все той же причудой судьбы должен был стать почтенным нотаблем в Бордо, подписывающим векселя и занимающимся фрахтом судов. Так песчаные барханы комфорта засыпают те геройские обещания, которые человек дает сам себе! Но, в действительности, дело было ещё не кончено.
Однажды ночью в апреле следующего года, Фанфан как раз меланхолически размышлял об этом, когда вдруг Оливье Баттендье ввалился в спальню, где только что Фанфан так энергично осчастливил Аврору, что та ещё никак не пришла в себя. Оливье был настолько возбужден, что даже не заметил жены в фанфановой постели (а если и заметил, то доказал, как хорошо воспитан, поскольку даже не подал виду, как будто та была, скажем, Дебора).
— Все готово! Все уже решено! — восклицал он. — Мы торговались целых четыре часа, но наконец договорились! Рембо и Рекюль де Басмарин приняли меня в компаньоны! Это крупнейшая сделка в моей жизни! Пошли, откупорим шампанское! Нет, я не выдержу!
— Я был бы рад услышать, в чем тут дело! — заметил Тюльпан, когда они перешли в салон и Оливье разлил шампанское в бокалы. — Ты уже несколько недель твердишь об этой сделке одними намеками, и так таинственно себя ведешь! Речь о торговле рабами? Тогда я сразу скажу, пусть это лучшая сделка в твоей жизни — я против!
— Да дело совсем не в этом! Речь идет о покупке корабля. У Рембо и Рекюля де Басмарина не хватило капитала, но все равно они не хотели иметь со мной дела. Но теперь тот, кто судно продает, приставил им нож к горлу хочет, чтобы заплатили ему уже завтра утром, — вот и пришлось им смириться, деньги-то у меня!
— А что вы затеваете с тем судном?
— Тут же его перепродать. С огромным барышом. Да и не только с разовым барышом, — с огромной выгодой, которая бывает, когда включишься не просто в коммерческую операцию, а — возможно, в нечто историческое!
Поскольку Тюльпан из этого рассказа по-прежнему ничего не понимал, Оливье спросил его прямо:
— Ты слышал о маркизе де Лафайете?
— Я? Нет!
— Тогда иди оденься.
— Одеться?
— Ты же нагой, как Адам!
— Пардон, — только тут Фанфан заметил, что это так и есть. — Но для чего мне одеваться?
— Этой же ночью мы едем в Испанию! Пошевеливайся, нас ждут!
Двое мужчин, с капюшонами на головах и шпагами на перевязях, на самом деле ждали их в озаренном лунным светом предместье. Оба были высоки и стройны. Оливье Баттендье коротко представил их друг другу.
— Мсье Фанфан-Тюльпан, капитан Ле Бурсье, сэр Сайлас Дин!
И они тут же направились к пристани, где ждал их баркас с двумя моряками на борту. Подгоняемый сильными взмахами весел, баркас пересек Жиронду. На другом берегу ждала карета, запряженная четверкой лошадей. Все сели в нее, кучер щелкнул бичом и экипаж помчался в ночь.
"— Интересно! Что-то это похоже на бегство! Но, черт побери, куда?" Так мог бы спрашивать себя Тюльпан, но нужно признать, что ничего подобного ему в голову не приходило — едва усевшись, он уснул.
И кто знает, не готовит ли судьба ему новых сюрпризов на пути к новой встрече с самим собой, но наш бездельник спит, поскольку слишком ретиво ублажал Аврору! Если он поехал с Оливье, то только из чувства вины и огорчения, что Оливье его застал, когда он яро наставлял ему рога. Сам Фанфан уже по горло сыт был приключениями и в душе смирился с тем, что станет богатым буржуа в Бордо, а это ночное путешествие сулило только лишние хлопоты.
Лафайет? Имя это ему ничего не говорило. Кто это, он узнал лишь через пару дней после отъезда из Бордо, когда они добрались до небольшой испанской гавани, именовавшейся Лос-Пасайос. Разумеется, Фанфан проспал не всю дорогу, но ни в баркасе, ни в карете, ни на паруснике, ждавшем их в какой-то бухте, никто — ни Оливье, ни капитан Ле Бурсье, ни Сайлас Дин, ни Тюльпан — не обменялись ни словом, словно участники какого-то таинственного заговора, которым нужно было выполнять приказ "ни слова при чужих, повсюду вражеские уши, враг подслушивает".