"Фантастика 2024-121". Компиляция. Книги 1-21
Шрифт:
Горничная Лермонтова шустрая Пелагея Пехова, шутливо прозванная им просто Пе-Пе, как и вся прислуга в его питерской квартире, была рассчитана еще до плавания «Паллады», но теперь каким-то образом очутилась тут…
Погодите. Где это тут? И почему это я лежу? Непорядок.
Силюсь подняться, но не получается. Вместо этого затылок заныл от тупой боли. Судя по прочим ощущениям, я опять частично парализован, как в Августовском госпитале. Правда, слышать, видеть, говорить и двигать головой уже могу. Потому осматриваюсь, насколько возможно.
Спальня Лермонтова. Такая же, как и всегда, если не считать висящего на стене над дверью портрета Томы. Откуда он тут оказался? Стоит спросить у Пирогова. Николай Иванович уже появился в дверях и весь сияет.
– Михаил Юрьевич! – Доктор подскочил к кровати и начал щупать мне пульс. – Это просто чудо, что вы теперь снова с
– Подождите, Николай Иванович… – промямлил я. – Прошу, подождите. Лучше расскажите, что случилось с Александром? Жив ли?
– Жив. Лишь шрам на левой руке. Я вам сейчас такое поведаю…
Что ж, готов слушать внимательно. Иного я пока не в состоянии сделать.
«Альтернативная история есть продукт скорых, поверхностных исканий, наспех созданный охваченными жаждой реваншизма теоретиками-фантазерами, – рассуждал на лекции наш университетский преподаватель истории Виталий Александрович Барсуков. – Любая попытка ответить на вопрос: «А что было бы, если бы?» – неминуемо обречена на провал, ибо история не терпит сослагательного наклонения».
Ох, Виталий Александрович, Виталий Александрович. Терпит. Еще как терпит.
Особенно когда активно в нее вмешиваются.
После очередного устранения Штерна и спасения очередной реальности я «впал в беспамятство и пребывал в нем до сего дня». Именно так Пирогов характеризовал мою кому, длившуюся долгих шесть лет. Ничего себе так отдохнул от боев и лишений. Интересно, как все это время меня местные врачи поддерживали над пропастью, имя которой «смерть»? Пирогов на расспросы лишь загадочно улыбается, что-то твердит про «чудесную методу». Но, судя по его рассказам, мой подвиг без последствий не остался. За эти годы многое произошло.
Начнем с того, что если кто и погиб после взрыва адской машины, так это сам ее создатель Штерн – Гончаров. Других фотографируемых ранило в той или иной степени, но это не главное. Цесаревич Александр жив, а войну мы выиграли. Взять Севастополь союзникам так и не удалось. Наши воины удержали город, а сами нанесли врагу страшный удар уже в первых числах января, на некоторое время до этого оставив захватчиков в покое. И причина передышки проста: к началу нашего контрнаступления в лагере интервентов на почве «битый небитого везет» вспыхнул разлад, постепенно переросший в открытое столкновение старого и нового. Французы сначала покатили бочку на англичан (и «тех», и «этих»), а затем поперли уже на своих «потомков». Тут еще приплюсовались волнения во Франции, возникшие на почве общественного недовольства «военными неудачами французского оружия в далекой России» и вылившиеся в полноценную революцию. И без того шаткий трон Наполеона № 3 опасно накренился, заскрипел и рухнул под напором очередной республики, чье правительство решительно не хотело продолжать помогать Англии в ее заморской авантюре. Оставшись практически в одиночку (Австрия, Пруссия и Швеция прикусили язык, Турцию и Сардинию в расчет принимать не стоит), бритые всеми дальнейшими своими действиями убедительно доказали, что воевать на суше они не могут. После нашей атаки на Евпаторию вся иностранная погань, что там скопилась, оказалась прижатой к морю и, понеся большие потери, сдалась. И корабли им на помощь не пришли. Наши подлодки, словно хищные рыбы, «съедали» любую новую посудину, рискнувшую сунуться к Крыму.
Последним шансом для Англии мог стать «Глориес», но и его питерская «Щука» выследила и потопила. Хотя поднять в воздух кое-какие самолеты бритые все же сумели и даже совершили налет на Петербург, где неожиданно столкнулись с мощным отпором со стороны городского ПВО, организованного на добрых шестьдесят лет раньше «обычного» [288] . Уж не знаю, чем именно столичные зенитчики обстреливали английские самолеты, но только посеять в городе панику налетчикам не удалось, зато падать приходилось часто.
288
Первые опытные стрельбы шрапнелью из четырехдюймовых пушек по воздушным целям (воздушные шары и аэростаты) в Российской империи состоялись в 1890 г. на Усть-Ижорском полигоне и в 1891 г. в Красном Селе.
Уже во время Первой мировой войны 30 ноября 1914 года главнокомандующий 6-й армией генерал-адъютант К. П. Фан-дер-Флит приказом № 90 объявил специальную инструкцию (Инструкция
Что оставалось после этого провала делать лондонскому Кабинету? Только договариваться о мире. Переговоры начались в конце января, а закончились в мае. Тянула, тянула Англия, но пришлось ей согласиться на наши условия.
Пришел мир. Государь Николай Павлович продолжил царствовать, история получила новое развитие. И главным ее политическим достижением стало доведение до конца пресловутого «крестьянского вопроса». В «моей истории» гостайной при Николае было обсуждение мер «к улучшению участи крепостных крестьян», но дальше говорильни и мелких шажков дело не сдвинулось. Да и сам царь сомневался в том, что проблему можно решить вот так и сразу [289] . А «тут» очередной по счету (кажется, третий) «Секретный комитет» таки дожал отечественную бюрократию, и уже в феврале 1857 года государь подписал Положение о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости. Не быть теперь царевичу Александру «Освободителем», раз уж отец опередил на четыре года. И бестолковщины с полумерами на сей раз не случилось. Уже четыре года мутят министры что-то вроде гремучей смеси фермерства с колхозами-совхозами. И неплохо, кстати, мутят.
289
Относительно «крестьянского вопроса» и его решения Николай I сказал: «Нет сомнения, что крепостное право в нынешнем его у нас положении есть зло для всех ощутительное и очевидное; но прикасаться к оному теперь было бы злом, конечно, еще более гибельным… Но если настоящее положение таково, что не может продолжаться, а решительные к прекращению оного меры без общего потрясения невозможны, то необходимо, по крайности, приуготовить средства для постепенного перехода к иному порядку вещей и, не устрашась пред всякою переменою, хладнокровно обсудить ее пользу и последствия… Все должно идти постепенно и не может и не должно быть сделано разом или вдруг».
Разумеется, когда в России идут преобразования, проигравшая войну Британия спокойно спать не могла и решила пакостить привычным «исподтишка и чужими руками». Сначала с помощью всевозможных засланцев вздумала раскачать радикально-революционные слои российского студенчества, а когда раскачать не вышло, поддержала вооруженный бунт в Польше. Показательный случай: в июне 1857-го в самый пик волнений в Варшаву из-за кордона приехал активист прошлого бунта Людвиг Мерославский. Приехал, наскоро примерил на себя корону диктатора, войска возглавил, однако после очередного не слишком-то удачного сражения был ранен, попал к нам в плен и, несмотря на энергичный протест Лондона (их гражданин же), доставлен в Петербург, осужден и повешен. Вместе с ним на виселице оказались и остальные пламенные «борцы с кровавым режимом царя Николая Палкина» – Лангевич, Серановский, Траугупт. Герцена еще наша разведка доставила в Петербург, с Чернышевским серьезный разговор в Третьем Отделении вышел. Но все это теперь уже прошло, а впереди меня ждет…
За окнами раздался резкий гул, переросший в грохот. Стекла задрожали, но выдержали. В комнату вбежала перепуганная Пелагея:
– Михаил Юрьевич, отец родимый, беда!
– Что случилось?
Но услышать вразумительный ответ ни я, ни Пирогов так и не смогли. Новый страшный взрыв громыхнул совсем рядом, выбил стекла вместе с рамами, шмякнул Пелагею об стенку, отшвырнул Пирогова, меня оглоушил, но не задел. Смотрю с забитыми ватой ушами на разрушенную комнату, а в ней все как будто застыло. Как будто кто-то большой и всесильный нажал на пульте бытия кнопку «Пауза». Изодранная осколками, растрепанная балтийским ветром штора буквально повисла в воздухе шматком. Какой-то полуметр до пола оставалось преодолеть падающей люстре. Застыла пыль, и словно сам воздух сделался вязким и липким. Но я-то двигать головой могу.
Тут в дверном проеме показался человеческий силуэт. Молодой мужчина среднего роста, худощавый, брови выцвели, лицо загорелое малоподвижное, одет в серый пиджак с галстуком, брюки того же фасона, штиблеты. Он бесцеремонно, с будничным видом подхватил валявшийся на полу уцелевший стул, пододвинул его к моему креслу, сел и жестом попросил меня ничего не говорить, начав беседу сам:
– Вот смотрю я на вас, Михаил Иванович, и понимаю, что слишком вы доверчивый. Слишком долго позволяете вы держать себя в совершеннейшем неведении.