Фарфоровые куколки
Шрифт:
— Эдди не нравятся девушки.
Грейс непонимающе покачала головой.
— Ну, ты же знаешь, о чем идет речь. Он голубой.
Грейс все еще не понимала.
— Он гомик, педик. — Я использовала разговорные слова, надеясь, что они в итоге наведут ее на нужную мысль.
У Грейс глаза полезли на лоб, но она мне не поверила и стала перечислять доказательства моей неправоты.
— Эдди же встречался с девочками из наших. Он танцевал с женщинами, приходившими в клуб. Ты же его партнерша, и он целует нас во время танца.
— Эдди —
— Да что это значит?
Я вздохнула.
— Петушок — это тот, кто любит «топтать» не куриц, а других петухов. Мужчин. Им нравится…
Грейс подняла руку, не желая слушать продолжения.
— Откуда ты знаешь?
— Я выросла в Сан-Франциско. В самом городе. Может быть, поэтому я всегда знала, кто такой Эдди. — Подумав, я добавила: — В каждой семье есть своя паршивая овца.
— Паршивая овца? У нас в Плейн-Сити такого не было, — задумалась Грейс. — Хотя, может быть, продавец гамбургеров… Элен, а ты уверена?
Я кивнула.
— Но он все равно тебе нравится?
— Он мой друг и партнер. Я уважаю его, и именно он привез меня сюда. И вспомни, Грейс, как много хорошего Эдди сделал для тебя. То, что ты узнала о нем сейчас, ничего не меняет. Он все тот же человек, которого ты знала все это время.
Грейс насупилась. Наконец она дернула плечами, избавляясь от накопившегося напряжения. Потом она просто посмотрела мне в глаза.
— Как думаешь, может быть, все мужчины в этом бизнесе петушки или голубки? Как их там называют? Потому что это многое бы объясняло.
Первые два месяца 1941 года выдались тяжелыми и беспросветными. Я ощущала себя покинутой всеми, одинокой и лишенной надежд. Я ездила на автобусе в Чайна-таун на работу, ходила на просмотры, которые не приносили никаких результатов, и беспокоилась о том, где бы взять денег. Грейс тоже нельзя было назвать жизнерадостной и веселой.
— Как думаешь, сколько порций свинины можно подать клиентам, не замечая этого, если ты полностью погружен в мечты? — спросила она как-то.
И чем дольше были наши вечера, тем причудливее становились наши фантазии.
В конце февраля я слегла с кишечным гриппом. Я свернулась на диванчике, спала и никуда не выходила. Спустя пару дней Грейс начала посматривать на меня таким взглядом, которым, как я иногда замечала, она окидывала некоторых наших танцовщиц.
— Элен, — сказала Грейс однажды, сев на пол перед диваном, — я, кажется, знаю, что с тобой происходит. Ты беременна.
— Беременна?
— Ну да. Подумай сама. Когда у тебя последний раз были месячные?
Я прикинула в уме и поняла, что их не было с… А потом добавила к картине остальные симптомы.
— Ой! — Я вонзила ногти в ладони, подавляя сильнейшее желание разрыдаться.
Грейс отвела меня к доктору, который подтвердил диагноз: я ждала ребенка. Меня накрыла целая буря эмоций, подхватила и понесла, не давая сделать ни вдоха, ни движения.
— Ты должна сказать об этом Тиму, — заявила Грейс.
Я, правда, не знала, чего она ожидала этим добиться, но позволила ей отвести себя к «Си Си Браун». Грейс ждала возле прилавка, пока мы с Тимом разговаривали в подсобке.
— Я не могу жениться на тебе, — пробормотал Тим. — Это запрещено законом. Мне очень жаль.
— Это все, что ты можешь сказать?
— Слушай, ясно же, что у тебя был опыт в этом деле. Мне ужасно неудобно говорить об этом вслух, но я знаю, что не был у тебя первым.
Чего еще ждать от белого?
Эдди предложил побить Тима, что нас всех рассмешило. Тогда он пообещал, что найдет людей, которые мне «помогут», но мне стало плохо при этой мысли.
— Я не могу пойти на подпольный аборт, — произнесла я. — Просто не могу.
Грейс предложила мне отправиться в приют для незамужних матерей, родить там ребенка и отдать на усыновление, а потом вернуться к прежней жизни.
— Так иногда поступают даже в Плейн-Сити, — сказала она.
— Да, но там когда-нибудь рождались полукровки? — задала вопрос я, и глаза Грейс расширились, когда она поняла, что это может значить. — К ребенку будут относиться как к безродной дворняге. Не белый и не китаец.
Только произнеся эти слова вслух, я почувствовала, как невыносима мне эта идея.
— А как он будет выглядеть? — спросила Грейс. Ее любопытство было оскорбительно.
— Не знаю. Наверное, будет уродцем.
Грейс и Эдди остались рядом со мной. Они подавали мне платки, когда я плакала, приносили суп и крекеры. Отчаяние парализовало меня, лишило сил. Я не могла пойти на аборт и не могла отдать ребенка на усыновление. И тем более не могла вернуться домой с незаконнорожденным полукровкой.
Когда Грейс отправилась на работу, я распаковала укутанную в свитер фотографию, которую спрятала в ящик комода в самый первый день в этой комнате, и взяла ее с собой на диван. Вытянувшись на нем так, чтобы ноги лежали на его спинке, я поставила снимок себе на живот, оперев его на бедра. Я была одинока и напугана, но внутри меня зрела жизнь, крохотная, беззащитная. И она нуждалась во мне, нуждалась в моей любви. Я знала, что можно сделать. Надо только, чтобы друзья мне помогли.
Через неделю мы втроем отправились в здание городского суда, где мы с Эдди поженились. Я нарядилась, Эдди в бежевой спортивной куртке и каштановых брюках был великолепен. Грейс выступила нашей свидетельницей. Вся церемония уложилась в пять минут.
Когда мы вернулись домой, Эдди сел рядом со мной на диван. На подушке лежал мой маленький букет. Нам не о чем было говорить, потому что эта свадьба была не совсем обычной. Эдди помогал мне выбраться из ямы, в которую я попала, а я становилась прикрытием для его иных «интересов».