Фатум
Шрифт:
– Прошу прощения, не Иванов, как вы изволили выразиться, а Иванов, с ударением на первом слоге. Знаете такого поэта Серебряного века? – Лавр вынимает из кармана синих брюк скомканный листок бумаги, разглаживает и откашливается…
– Извините… Алиса была мне так дорога! Я написал эпитафию и хочу прочесть её вам, – откидывает голову, вытягивает вперёд измятый лист и готовится произнести первую фразу, но судья скрещивает руки и отрицательно качает головой.
– Уважаемый свидетель, суд просит вас воздержаться от лирических отступлений.
Лавр поджимает губы, снова комкает бумагу и прячет в карман. В воздухе застывает невысказанный укор:
Не
О смертельной обиде на жестокую толпу говорят его округлившиеся глаза и дрожащие пальцы, прижатые к губам. Но на открытый протест юноша всё-таки не решается. Лавр даже выдавливает из себя улыбку, вот только она, как бегущая строка, не задерживается дольше мгновения, становясь пылью на стёклах памяти.
– На самом деле мы с Алисой были не очень хорошо знакомы, – запинаясь, начинает говорить Лаврентий, – то есть она… я… я любил её творчество, – свидетель густо краснеет: он не привык делать подобные признания в прозе.
– Какие отношения были у Алисы с подсудимым? – прокурор Лобанова резко прерывает зарождающееся лирическое отступление.
– Я ничего об этом не знаю, – Лавр прячет руки за спину и плотнее прижимается к трибуне, чтобы никто не заметил трясущиеся колени. – Но школа у нас очень хорошая, – поспешно добавляет он, избегая встречаться взглядом с Безугловым, который даже не обращает никакого внимания на взволнованного поэта и разглядывает сидящую на стакане муху. Адвокат встаёт, неловко задевая стаканчик рукавом, и муха отправляется в шумный полёт над головой его подзащитного.
– Свидетель, пожалуйста, успокойтесь, – Егоров говорит неожиданно тихим и спокойным голосом. Эта напускная невозмутимость ему не к лицу. – Просто расскажите, какой вы запомнили Алису Лужицкую?
Лавр облизывает пересохшие губы и, теребя пуговицу на рукаве, отвечает:
– Я запомнил её живой.
Пуговица выскальзывает из рук. Свидетель наклоняется, чтобы её поднять, но внезапно передумывает и выпрямляется:
– Да… Она сама была жизнью.
– Молодой человек! Вам нужно позаботиться о зрителях. Согласитесь, это не очень приятно, если на завтрашнюю поэтическую дуэль придут одни критики… Впрочем, и поэты – не самая благодарная публика. Каждый из них втайне считает себя непревзойдённым. Найдите пару-тройку прозаиков, которые ни черта не смыслят в законах стихосложения. Пусть кивают из вежливости и аплодируют для красоты, – человек с трудным именем хлопнул растерянного студента по плечу. Это был куратор с факультета поэзии, которого предпочитали называть «извините» или «прошу прощения, вы не могли бы подсказать…», потому что почти никто не мог запомнить, Рафут он Сахиб оглы, или Махмед Бахрам оглы, или ещё кто-нибудь в том же духе.
Куратор – коренастый мужчина с густыми, сведёнными вместе бровями. Из-за этих бровей взгляд казался строгим и тяжёлым. Говорят, на занятиях по стихосложению с первой минуты воцаряется мертвенная тишина, и, если всё же находится нечаянный нарушитель дисциплины, преподаватель готовит для него особый котёл в аду. Юноша с фамилией поэта-символиста застыл посередине коридора, зачем-то вытянув руки. В школе литературного мастерства «Фатум» давно привыкли к подобным причудам. Может быть, у человека внезапный приступ вдохновения? К таким вещам следует относиться уважительно, и лучше спокойно обойти очарованного творца, а не вступать
Но для девушки с кожаным рюкзачком и брелоком в виде задумчивого космонавта законы были не писаны. Она напоминала рыжее солнце, сияющее между пушистыми облаками, предназначенное для того, чтобы греть, но не сжигать. Игривые лучи плавно скользили по прядям огненных волос и щекотали робкие веснушки на носу. Незнакомка широко улыбалась, не стесняясь брекетов и щербинки между передними зубами. Казалось, она вообще не способна смущаться. Поэт поймал себя на мысли, что никогда раньше не встречал таких свободных людей: точно она породнилась с ветром, став его преданной сестрой. Примерно такое сравнение и породило его встревоженное воображение.
– Привет! – звонкий, почти детский голос прозвучал, как танцующая мелодия, похожая на сюиту Грига. В уголках светло-синих глаз искрилось счастье. Юноша невольно улыбнулся в ответ.
– Меня зовут Алиса, хотя, если хочешь, можешь называть меня Марго. Лучше не спрашивай, как эти два имени вообще могут быть связаны друг с другом. На этот вопрос я точно не отвечу, – Алиса продолжала улыбаться, и люди, проходящие мимо, принимали незнакомцев за близких друзей.
– Очень приятно. А я Лаврентий, но лучше называй меня Лавром. Не люблю своё полное имя, – юноша протянул Алисе руку, которую девушка пожала с поспешной благодарностью. Лавр собирался задать вопрос, чем он может быть полезен, но передумал и выразительно посмотрел на загадочное лицо Алисы-Марго. В «Фатуме» практически невозможно встретить излишне общительного человека; в основном Лавра окружали мрачные замкнутые натуры, прячущие душу под толстым футляром. Даже если за ним скрывается виолончель, сложно понять это с первого звука. А прежде чем восторженная мелодия оглушит хладнокровную тишину, пройдёт несколько лет или даже столетий.
– Если честно, я слышала ваш разговор… ну… с тем чернобровым преподавателем, – девушка отчаянно коверкала сонорные звуки, особенно сильно доставалось «л» и временами – бедняжке «р». Лавр знал: этот дефект речи называется ламбдацизмом, но почему-то большинство homo sapiens упорно продолжает именовать его картавостью. Дядя Лаврентия тоже не выговаривал букву «л», но потом занялся работой над дикцией и так увлёкся, что в конце концов сам стал логопедом. Поэт улыбнулся: маленький недостаток делал незнакомку ещё милее. И почему-то постоянно хотелось смеяться, как будто она уже поделилась с ним куском ослепительного счастья. Юноша принялся тереть кончик вздёрнутого носа – это всегда помогало ему собраться с мыслями; даже в этот раз он вмиг посерьёзнел и немного нахмурился. Оставалось только надеяться, что Алиса не из прозаиков, ведь Бахрам оглы весьма нелестно отзывался о студентах этого факультета.
– Я как раз из прозаиков, – будто прочитав его мысли, сказала девушка. На блестящих от гигиенической помады губах засияла улыбка. Лавр невольно покраснел; его пальцы теребили галстук-бабочку, а глаза бегали в разные стороны. И почему куратор так громко разговаривает и никогда не следит за языком? А ещё поэт, называется… Но незнакомка совсем не выглядела обиженной, и Лавр немного успокоился.
– Знаешь, я здесь новенькая. И мне всё интересно. Я ищу друзей. Правда, я не очень хорошо разбираюсь в поэзии, – это торопливое замечание заставило собеседника в очередной раз покраснеть, – но была бы рада сходить на поэтическую дуэль. Шикарное название, – девушка подняла длинные каштановые волосы, собираясь забрать их в хвост, но передумала и отпустила – золотые пряди рассыпались по плечам.