Фебус. Принц Вианы
Шрифт:
— Я не величество, я — высочество, — поправил я ее, проигнорировав ее сентенции.
— А как же корона, цепь, мантия, меч Правосудия? — залепетала она.
— Это корона инфанта, — просветил бывшую путану ныне честную белошвейку. — Раздевайся и ложись под одеяло, ибо я спать очень хочу. Свечи не гаси.
Куда делась — разделась, правда, только до рубашки и стеснительной мышкой порскнула под одеяло, больше напоминающее перину. Я худею, дорогая редакция… такие метаморфозы, Овидий отдыхает.
Я и, по правде, очень хотел спать, все же встал с рассветом и весь день как белка в колесе кувыркался — проблемы решал. Думал, как только голову до подушки донесу, так тут же и вырублюсь. Фигвам — индейское национальное жилье. Усталость усталостью, а юношескую гиперсексуальность надо брать в расчет всегда. Тем более рядом был такой раздражитель, как запах женщины. На расстоянии вытянутой руки. Осталось эту руку только протянуть. Не рукоблудием же мне напряжение сбрасывать при наличии такой классной крошки рядом, что бы она там о себе не воображала.
Все равно даже после сексотерапии сна как не и было, несмотря на усталость. Бывает так. Бывает. Перевозбуждение нервной системы называется. Валериана с пустырником, говорят, хорошо от такого помогает. А нету! Есть только шальные мысли, скачущие по внутренней стороне черепной коробки дурными зайцами и прочими хипповыми кроликами Банни.
Жил себе, жил… Ну, ладно — доживал, если по гамбургскому счету, старый больной, одинокий и никому не нужный музейщик. Целый кандидат исторических наук. Заведующий отделом средневековой истории в губернском музее. Получал нищенскую зарплату, что хватало только на коммунальные услуги и аптеку. На хлеб подрабатывал киношными консультациями и экспертизой антикварного холодного оружия. Никого не трогал. Ничьей зависти не вызывал. Никаких артефактов иных цивилизаций в руках не держал. Лампу Алладина не то, что тереть, в глаза не видел. Как вдруг…
Вместо рая или ада, или иного какого места на «том свете» спецом для атеистов* и агностиков*, после автокатастрофы оказался я — точнее даже не я, а только мое сознание в теле пятнадцатилетнего парня. Красивого парня, развитого, почти качка с золотистыми волосами до плеч. Принца! Без булды, настоящего принца княжества Виана, наследника престола королевства Наварра. Мечты сбываются… И никакого «Газпрома». Даже никаких высших сил, которые бы мне объяснили: за что мне такой подарок?
«Я мыслю, значит, существую», — как-то обмолвился третий сын в бедной дворянской семье и случайный придворный шведской королевы Рене де Карт, лет сто как тому вперед. Нет… неправильно. Не так он сказал. Щас припомню и дам вам точную картезианскую цитату: «Сомнение — достоверный факт, оно существует лишь, поскольку существует мышление, поскольку существую я сам в качестве мыслящего: я мыслю, следовательно, я существую…». Вот именно, «следовательно»… а не «значит». Ничего не значит. Потому как человек всего лишь «труп, отягощенный душонкой». Или наоборот «душа, отягощенная трупом». И мне совсем без разницы, чей это труп — мой или еще кого. Мой привычней, а молодой — соблазнительней. С кучей возможностей и бонусов. Впрочем, всё в этом мире нам дано напрокат на короткое время: и имущественное, и материальное, и место проживания — планета Земля, и даже тело человека дано ему напрокат, вместе с ливером… даже душа и та напрокат, всего лишь до смерти, потому что далее — ничто! «Из праха вышел и в прах обратишься». Легко только тем, кто верит в бессмертие души. Или руками стирать любит.
Вторая жизнь, что поднесли мне на блюдечке с голубой каемочкой. Тоже напрокат. Жизнь попаданца, как сейчас про такое говорят. Даже целый раздел есть такой в фантастической литературе. Только там все больше про Сталина пишут или русско-японскую войну. Избывают национальные пораженческие комплексы. А я тут торчу, в пятнадцатом веке за десять лет до открытия Колумбом Америки. Охудеть, дорогая редакция… И через год после коронации меня должны отравить. Так записано в «Хрониках Гаскони». Нет в жизни счастья. Любой дефицит обременен никому не нужным товаром, все как в советском продуктовом наборе к празднику.
И ведь ни с кем тут своей проблемой мне не поделиться — квалифицируют как бесноватого и на костре сожгут. Кто вселяется в тела добрых католиков? Все знают. Бес!
Бес как оказывается — это всего лишь придурковатый попаданец, считающий аборигенов глупыми, только потому, что они айфона не видели. Не глупее нас предки. И знают не меньше нашего. Просто знания у них другие. Дай мне топор и отправь в тайгу — долго я там выживу? А русский мужик во все времена с одним топором не только выжил, но и великую империю построил, пока его не коллективизировали.
Вывод? Забыть, как меня звали в прошлой жизни и впредь даже про себя именоваться только Франциском по кличке Фебус. Я даже не Штирлиц, потому как нет у меня Центра. Я работаю только на себя. И нет у меня другого пути, как лезть на наваррский трон. При этом не дать себя отравить. Любая альтернатива ведет к смерти. А я уже умирал. Больше не хочется.
Капеллан* у герцога* бретонского по сравнению с падре* Дени из шато* Боже был слабоват. Во всем слабоват, но главное — в голосе. Не Шаляпин ни разу. Все его богослужение — обычный поповский бубнёж с попытками подпевки тонким козлиным голосочком. Надо будет у себя в королевстве церковные хоры завести из детских голосов, чтобы совсем со скуки не сдыхать на мессах. Вроде бы уже практикуют тут такое. В Риме, в папской капелле*, мальчишек даже кастрируют, чтобы ангельскую тонкость голоса не теряли с возрастом. И орган не забыть изобрести. Баха Иоганна Себастьяна, конечно, у меня не будет — такие гении раз в тысячелетие рождаются. Но не оскудела же земля басков талантами? Хоть музыку послушать, раз уж в костеле время терять по протоколу обязательно. Но это потом, все потом, когда выживем.
Капелла была забита битком, но благодаря очень высоким потолкам душно не было. Кроме нашей банды* в полном составе на мероприятии присутствовали все придворные обоих герцогов. Как и сами вип-персоны.
В том числе и Антуанетта де Меньеле, дама* де Виллекьё — законная любовница местного герцога, почтила всех своим присутствием. Высокая по местным меркам, едва ли не выше самого герцога Франциска II. Красива. Намного краше «тети», если положить руку на сердце. Не столько даже чертами лица, сколько неуловимым шармом, располагающим к ней мужской пол, и мало того, вызывающим неодолимое плотское влечение. А в совмещении с ее запредельной верностью герцогу это была гремучая смесь.
Выглядела она лет на сорок, а сколько ей исполнилось на самом деле, не знал никто. Известно только, что она сменила в постели французского короля Шарля VII свою кузину Агнессу Сорель после ее смерти. А после смерти самого короля успела отметиться в постели юного Паука* Луи, как только тот залез на трон франков под номером одиннадцать. Но к этим годам она сохранила стройную фигуру и удивительную свежесть лица. Разве что носогубные морщинки да лапки вокруг глаз выдавали ее возраст. Носила она открывающую красивый лоб высокую прическу, которая в остальных европейских землях еще не скоро станет модной.
Как рассказал мне мой шут*, вернувшийся на постоялый двор ранним утром и сопровождавший меня на богослужение, кавалерственная дама* Горностая объявилась при бретонском дворе весьма нетривиально — как шпионка Паука, потому как Бретань выбрали своим убежищем все мятежные принцы Франции. Отсюда как с Дона выдачи не было.
Франциск Бретонский бабник был еще тот, как только увидел новую красотку, сам полез в «медовую ловушку», с энтузиазмом, строевой и с песней. В первый же вечер повел ее показывать только отстроенное крыло своего дворца. Завел в спальню и ничтоже сумняшися, сославшись на позднее время, предложил ей лечь в постель.