Федор Апраксин. С чистой совестью
Шрифт:
Письмо-то отослал, но спохватился, забыл сообщить существенное. И послал следом воеводе записку. «Запасы и пиво и прочая рано изготовить вели, а мы будем зело рано по вешней воде. Да отпиши в кое время там лед расходится. А железо с Олонца от Бутмана, и я ему о том говорил».
А весна тем временем брала свое. Солнце все дольше задерживалось в поднебесье. С Двины веяло ветерком, привкусом тающего речного льда. Проталины на санных колеях давно почернели, в полдень по ним журчали ручейки. Запестрели первые бурые макушки на буграх, почернело в лесу, вокруг окольцованных талым снегом деревьев.
Завалинки подле изб обозначились тонкой кромкой льда, сквозь которую просвечивала земля.
Как всегда, одними из первых возвестили наступление весны стаи снегирей, потянувшиеся с южной кочевки к родным гнездовьям. Обрадовавшись первому теплу, они оглушительно галдели на почерневших ветках деревьев. В ельнике заскрипели старческим приговором сороки, заметались по веткам в поисках дремавших козявок. Начали распускаться почки на ивах и вербах, окутываясь нежным серым пушком.
Наступление весны заметно оживило пеструю картину сооружения судна первой царской верфи в Соломбале. Вечерами солнце высвечивало за Кузнечихой контуры большого судна. Раньше такого архангелогородцы не видели.
На берегу Кузнечихи, закрыв лавки, толпились торговые люди, посадские ремесленники, поморы.
— Вишь, царь-государь дело затеял, великую посудину ладить наказал.
— Сказывают, за море станет плыть, нашенских купцов к иноземцам с товарами повезет.
Не преминул отметить незаурядное событие в жизни города и местный летописец: «В то же лето, весною, по указу великого государя, ближний стольник и воевода Федор Матвеевич Апраксин у города Архангельского про великого государя строил новый корабль, у дела корабельного были иноземцы и русские люди».
Очистившаяся от остатков снега и наледи верфь с каждым днем становилась оживленней. Тянулись с Вавчуги последние сани, груженные досками для обшивки, везли канаты и якоря, с Олонца прибыли первые пушки. Сам корпус все больше напоминал очертания корабля. Плотники успели обшить досками подводную часть судна.
С рассветом воевода появился на верфи. Не торопясь, подошли Никлас и Ян, поздоровались. Апраксин выжидающе посмотрел на них: «Привыкли, черти, у себя в Голландии вразвалочку мастерить».
— Все по-доброму пошло, Федор Матфей, — проговорил Никлас.
Апраксин, вспоминая привычки Петра, как-то пригласил мастеров к себе, угостил, расспрашивал про тонкости корабельного дела, про Голландию. С того вечера они стали называть его по имени. Никлас между тем, медленно подбирая слова, продолжал:
— Три недели, фрегат на воду пускать можно.
— Дай-то Бог, — облегченно вздохнул Апраксин, — к этому времени поспеть надобно, хоть тресни. Великий государь к нам в путь отправится недели через две. В конце пасхальной недели ночью загрохотало на Двине, ледяной панцирь взломало, начался ледоход. Через неделю пришла первая весть — великий государь покинул Москву и отъехал в Архангельский.
Апраксин еще зимой просил вологодского воеводу, князя Львова дать знать о выезде царя из Вологды. Архиепископ тоже упредил своих пастырей с верховьев Двины, чтобы оповещали архиерейский дом о движении царя.
— Не тревожься, Федор Матвеевич, священники меня еще не подводили. Вчерась прискакал гонец от протоиерея Успенского собора из Великого Устюга, поведал забавную историю. Государь-то в Великий Устюг пришел караваном, воевода Толстой пригласил отобедать, а царь отказался съехать на берег, устроили застолье на другом берегу Сухоны, где стоял караван.
Служка принес штоф с вином, Афанасий наполнил чаши, собеседники отпили вина. Архиерей улыбнулся и продолжал:
— Мне-то ведомо, в Успенском соборе устюжском протодиакон Михайла Сурнов да певчий с посада Федор Шапошников с сыном втроем-то как заголосят, стены соборные ходуном ходят. — Афанасий прервался, пригубил вина. — Дак вот, вечерню-то служили в соборе, а на другом берегу государь явственно их голоса различал. Тут же распорядился Шапошникова с отпрыском Андреем доставить к нему утром. Послушал их пение и повелел отправить обоих в Белокаменную, причислить к хору в соборе Успенья при Кремле.
Апраксин слушал не прерывая, а сам размышлял: «Стало, государь Великий Устюг миновал, на неделе, глядишь, в Холмогорах объявится».
— Государь-то, отче, вот-вот нагрянет.
— Мы его упредим. Присмотрел я доброго молодца, сына боярского, пошлем его встречать государя. Он-то все и укажет.
— Сие добро, — отлегло на сердце у Апраксина, — а этим временем я на верфи займусь, подгоню работных, да и стрельцов проведаю.
Афанасий исполнил все, что задумал. «Мая 16 числа в среду, с Холмогор преосвещенный архиепископ к его царскому величеству послал из дому архиерейского, сына боярского Михайло Окунева, — гласит летопись. — Великого государя дощаник встретил прям Копачевской деревни… Государя благожелание есть шествовать мимо Холмогор, прямо к городу Архангельскому… Тот сын болярский приехал в Холмогоры 17 числа… Сего же дня по утру ближний стольник и воевода Федор Матвеевич Апраксин из Холмогор пошел к Великому государю на встретение».
В устье Вавчуги Апраксин поднялся на борт царского струга. Царь без обиняков обнял Апраксина, повел в каюту. Вначале помянули накоротке Наталью Кирилловну. Петр передал письмо из дома, Федор сунул его в карман.
— Пушки, государь, не все досланы с Олонца, четырех не хватает.
— Немедля Бутману отпишу, да они, наверное, в дороге, этот немец аккуратный.
— Тогда дозволь, государь, отчалить. Надобно встретить по артикулу.
Петр недовольно сморщился:
— Артикул, добро. Только ты меня с глазу на глаз да на застольях величай по-прежнему, с именем-отчеством.
Апраксин виновато шмыгнул носом.
— Так и будет, госу… — чертыхнулся, — Петр Лексеич.
Не останавливаясь в Холмогорах, царский караван проследовал вниз по Двине, а воевода поскакал вперед берегом.
Не мешкая, Апраксин поехал на верфь.
— Государь велел готовить фрегат к спуску днями, — сказал он Никласу. — Где что не поспели, на воде доделывать будете.
— Мачты поставим после спуска, когда положим балласт, — ответил голландец, — после чего пушки.