Фелисия, или Мои проказы. Марго-штопальщица. Фемидор, или История моя и моей любовницы
Шрифт:
Вскоре после сего выдающегося проявления воинственного характера неотложные домашние дела призвали милорда в Англию. Так как он нисколько не сомневался в том, что я буду сильно удручена от такой потери, то он мне в утешение и для того, чтобы польстить моему тщеславию, сказал, что, покидая Париж, он сожалеет лишь обо мне и о… бое быков.
После отбытия милорда на родину я подсчитала свой капиталец и обнаружила, что у меня уже вполне достаточно денег для того, чтобы содержать дом и вести приятную жизнь в довольстве, неге и праздности, ни в чем себе не отказывая; но на собственном опыте я постигла ту истину, что жажда наживы не только не уменьшается при увеличении доходов, нет, напротив, она только возрастает. Я поняла также и то, что скупость и страсть к накопительству являются верными спутниками богатства; желание обеспечить себя как можно лучше, надежда на более высокие доходы постоянно заставляют нас отодвигать срок отдохновения и наслаждения тем, что мы уже имеем. Правда, наши потребности постоянно возрастают по мере того, как увеличивается наше состояние, и таким образом мы порой испытываем жестокий голод, я имею в виду денежный голод, будучи достаточно состоятельными и даже богатыми. Казалось бы, чего мне еще было желать: я имела около 12 тысяч ренты… И все же мне было мало! Я не собиралась подавать в отставку ранее того срока, когда рента будет составлять 20 тысяч; однако, и то правда, для девицы с моей внешностью для достижения такого результата не потребовалось бы при определенном везении непомерно огромного срока. И как о том свидетельствуют новые милости, коими осыпала меня судьба, я имела все основания претендовать на большее и стремиться к лучшему. Действительно, мой англичанин не успел, верно, прибыть в Дувр, как ко мне прибыл претендент на его место, один из членов коллегии королевских откупщиков, коих у нас в шутку именовали «академиками откупа», потому что их, как и членов Французской Академии [38] , было сорок. Я приняла сего господина со всеми надлежащими знаками почтения к его набитым луидорами сундукам. Однако же честь, оказанная им моей особе, не ослепила меня совершенно, и я даже сказала ему, что так как я уже однажды решила посвятить себя исключительно иностранцам, то посему оставляю за собой право считать нашу сделку аннулированной, как только мне представится случай заполучить богатого иностранца, и что только на таких условиях я приму его дары. В ответ господин откупщик заметил, что
38
Французская Академия (Институт) была основана Ришелье в 1634 году.
Мой откупщик был высок ростом, довольно хорошо сложен, да и внешность у него была сносная, если не сказать приятная; что же касается внутренних качеств, то он был просто невыносимой скотиной, как и большинство его собратьев по профессии. Он выступал столь важно, так надувался спесью, что, казалось, считал саму землю недостойной носить такое чудо! Он относился с холодным презрением ко всем на свете, исключая только самого себя, ибо считал себя гением во всех областях человеческого знания; обо всем он говорил непререкаемым тоном, всем и вся всегда противоречил, но горе было тому, кто осмеливался противоречить ему; он желал, чтобы его слушали все, но сам не желал слушать никого. Короче говоря, сей палач наступал на горло жертве и требовал, чтобы сия жертва еще ему аплодировала и возносила хвалы.
Однако же мне от господина откупщика была большая польза. Перво-наперво что он сделал, появившись в моем доме, так это ввел новые порядки на моей кухне, то есть избавил меня от необходимости давиться теми грубыми и невкусными блюдами, что отвечали дурному вкусу милорда. На смену простецким блюдам в духе сельского сквайра пришла роскошь и тонкость блюд французской кухни, причем не обычной, а кухни во вкусе богатых финансистов. С утра до вечера у меня был накрыт стол на восемь персон, и кроме нас двоих всегда присутствовали поэты, художники и музыканты, которые в интересах своих желудков, как верные рабы, курили фимиам тонкой лести моему Крезу [39] . Мой дом превратился в своеобразный трибунал, в коем судили и рядили об искусстве, хороших авторов разбирали по косточкам, раздирали на части и смешивали с грязью, а авторов плохих щадили и порой даже ставили в первый ряд, говоря, что они составляют славу французской словесности. Я была свидетельницей того, как этот сброд осмелился поднять на смех славного аббата Пелегрена, автора многочисленных прелестных эпиграмм, мадригалов, комедий и трагедий. Надобно сказать, что я лично была знакома с сим прелюбопытным служителем Господа и представителем литературной богемы. Так как за отправление церковных обрядов сей добрый пастырь стеснялся (в отличие от многих своих собратьев) брать высокую мзду, то он прозябал в нищете, хотя и получал кое-что от директоров театров за свои творения. Мало того, что он прекрасно писал сам, он еще и перевел на французский язык стихи Горация [40] ; кроме того, он еще и положил на музыку множество духовных песнопений, в том числе и псалмы Давида. Сей бедный священнослужитель производил довольно странное впечатление, так как из-за бедности своей всегда был одет в какие-то грязные лохмотья, к тому же его прекрасная добрейшая душа был заключена в ужасно распутное тело. На протяжении всей своей горестной жизни он всегда служил мишенью для едких и несправедливых насмешек, хотя обладал острым умом, поразительной прозорливостью и невероятно тонким вкусом и оригинальностью суждений. Я должна, просто обязана сказать, к его чести, что если и научилась отличать хорошее от дурного, если у меня развился вкус к прекрасному, если я не подхватила крайне заразную болезнь, именуемую «лихорадкой остроумия», то только благодаря его мудрым советам и наставлениям. Именно аббат Пелегрен открыл мне глаза на откровенное ничтожество наших парнасских трутней, именно он поведал мне, что истинный разум, истинное остроумие есть божественный огонь, чистый и ясный благословенный дар Небес, коим люди сами завладеть не в силах; аббат поучал меня, что надобно остерегаться путать счастливых гениев, одаренных милостью свыше сим священным огнем, с теми незначительными писаками, что толпами бродят по Парижу и коих люди действительно умные лишь в насмешку называют «блестящими умами», ибо подобное «звание» почитается среди людей достойных чем-то вроде оскорбления и позорной клички. Достопочтенный аббат с горечью говорил мне не раз, что, хотя ремесло писателя является одним из самых благородных занятий на свете, теперь положение стало таково, что заниматься им считается делом постыдным, поскольку эти негодные, мерзкие насекомые и козявки, именующие себя писателями, создали профессии крайне дурную репутацию.
39
Крёз (560–546 гг. до н. э.) — последний царь Лидии, чье имя стало обозначать богатого и щедрого человека.
40
Гораций Флакк Квинт (65 н. э. — 8 гг. н. э.) — римский поэт, чьи стихи благодаря своей глубине и образности, точности и искусству слова были признаны образцом европейской лирики.
Однако вернемся к моему очередному финансовому гению, носившему через плечо ленту ордена Святого Духа и чрезвычайно тем гордившегося. Связь наша длилась недолго, так как коллегия откупщиков на своем ежегодном собрании остановила на нем свой выбор и порешила снарядить с инспекцией по городам и весям Франции, дабы наш блестящий финансист мог удостовериться, а затем доложить своим собратьям, что мелкие чиновники, состоящие у них на службе, свято выполняют свой долг, то есть достаточно жестоко угнетают и грабят народ, а также оценил бы положение и подумал бы, нельзя ли изобрести еще какой-нибудь способ выжать из простолюдинов побольше. Так что мы расстались вполне дружески, и я вновь оказалась свободна.
Вероятно, мне давно следовало ответить на один щекотливый вопрос, который читатели уже не раз задавали себе на протяжении чтения моего повествования. Вопрос этот, быть может, звучит так: «Возможно ли, чтобы Марго, одаренная от рождения темпераментом Мессалины [41] , могла довольствоваться обществом людей, с коими ее связывали лишь соображения выгоды, с людьми, обладавшими в большинстве своем довольно отталкивающей внешностью и в деле любовных утех проявивших себя далеко не с лучшей стороны?»
41
Мессалина (род. ок. 25 г. до н. э.) — властная, коварная и распутная жена римского императора Клавдия.
Что верно, то верно! У вас, мои разлюбезные читатели, были все основания сделать подобное заключение и проявить вполне простительное любопытство. Ну что же, я готова разрешить ваши недоумения. Знайте же, господа, что я по примеру герцогинь и графинь двора Людовика XIV, а также по примеру многих моих товарок всегда имела при себе на приличном жаловании… Но только прошу вас о том не распространяться, пусть сие останется в тайне… Так вот, я всегда держала при себе молодого, пригожего и крепкого лакея, и нашла сей способ столь превосходным, что покуда сердце будет биться у меня в груди, я не изменю сей методе. Ведь это так удобно! Никаких последствий, никаких обязательств, никаких осложнений и волнений! Эти плуты и бездельники верно служат вам в ту минуту, когда вам сие угодно, и не дают маху в столь важном деле, как частенько бывает с так называемыми «честными и достойными» людьми, а если все же осечка и случается, то это происходит после столь долгих и упорных трудов и пленительных побед, что было бы непростительной жестокостью корить их за неудачу. Вы спросите, не становятся ли эти молодцы наглыми и дерзкими? Если подобное и происходит, то найти способ помочь сему горю проще простого, ибо сия болезнь излечивается очень незатейливым лекарством: несколькими ударами палкой… потом вы им швыряете их жалкие монетки и выставляете вон… И все проходит как по маслу, без сучка, без задоринки! По правде говоря, я сама никогда не доходила до таких крайностей, потому что имела предусмотрительность брать к себе парнишек совсем молоденьких и наивных, прямо из деревни, очень похожих разумением и внешним обликом на героя романа господина Мариво «Удачливый крестьянин», коего сей замечательный, изобретательный, хитроумный, искусный и элегантный автор изобразил столь яркими красками. Я доставляла себе удовольствие обучать их всему самолично и заставлять их постигать науку исполнять любые мои желания и милые прихоти. Я требовала абсолютной покорности, абсолютного послушания и не прощала самоволия. В особенности же я не терпела, чтобы они заводили интрижки со служанками из боязни, как бы они не повредили их невинности и не развратили бы их. Короче говоря, я всегда держала своих лакеев в строгости, без особого баловства и платила, как говорится, сдельно, но, разумеется, они ни в чем не испытывали нужды, если речь шла о еде и одежде. Они всегда бывали у меня хорошо одеты, а уж кормили их, что называется, на убой, как каплунов или гусей, сидящих в особых клетках. Если же говорить более простым и понятным языком, не прибегая к метафорам, то ели они у меня так, что им могли бы позавидовать счастливейшие люди на свете, под коими я подразумеваю духовников монахинь, ибо у них нет в этом мире иных забот, как отпустить благочестивым сестрам грехи и угоститься на славу тем, что те с благоговением духовнику приготовили. Вот, господа, мой рецепт утоления огня невоздержанности, к коему я прибегаю ежедневно. И должна сказать, что благодаря сей разумной системе моя жизнь избавлена от горечи неудовлетворенности. Я тайком наслаждаюсь в мире и спокойствии, в свое удовольствие, не опасаясь капризов и дурного расположения духа властного любовника, который стал бы обращаться со мной как с рабыней и заставил бы меня, быть может, покупать его ласки за счет моих накоплений и таким образом мог бы довести меня до разорения и даже до нищеты. Нет, я не из числа таких глупых шлюшек! Пусть кто угодно упорствует в своей приверженности к прекрасным страстям и платоническим чувствам, я не склонна питаться иллюзиями, способными пьянить и кружить голову; могу сказать, что кристально-чистые и утонченно-изысканные чувства не соответствуют моей конституции, мне нужна более питательная и существенная пища. Не правда ли, господин Платон [42] был большим оригиналом с его исключительно духовным способом любви?.. Быть может, все эти вздохи при луне и невинные поцелуи и прекрасны, но что бы сталось с родом людским, если бы многие или все принялись исповедовать идеи этого пустослова и последовали бы его примеру?! А вообще-то, есть основания полагать, что природа сыграла с ним такую же шутку, которую сыграл сам с собой Ориген [43] , великий толкователь спорных пунктов символов веры, оскопивший сам себя, чтобы освободиться от мук плоти; а быть может, сего грека подвергли небольшому усекновению кое-какой части тела, подобно тому, как был оскоплен в XII веке слащаво-приторный любовник монахини Элоизы, некий каноник Абеляр [44] … Ну да Бог с ним, а мы вернемся к нашей истории.
42
Платон (427–347 г. до н. э.) — выдающийся греческий философ; платоническая любовь, названная по его имени, представляет собой стремление души к нравственной красоте и совершенно лишена чувственности.
43
Ориген (ок. 1185–1224) — христианский философ и теолог.
44
Абеляр Пьер (1079–1112) — французский
Как только стоустая молва распространила по Парижу слухи о моем вдовстве, так тотчас же меня стали осаждать в великом множестве всякие дурни и простофили всех видов и возрастов, занимавшие посты от самых низких до самых высоких в различных сферах общества. От их назойливых и докучливых просьб и уговоров меня весьма своевременно избавил некий чрезвычайный посол. Не могу скрыть того, что я ощутила величайшую радость от столь блистательной победы! Как польстило моему тщеславию подобное приобретение! Я испытала огромное, неописуемое удовольствие видеть у моих ног такую высокопоставленную особу, которая благодаря своему умению улаживать самые сложные дела, благодаря своей мудрости и прозорливости, благодаря своим обширнейшим познаниям в сфере интересов всех государей Европы может, не выходя из своего кабинета, влиять на положение дел на нашем континенте, изменять политику в пользу одного или другого нашего союзника, одновременно печься о всеобщем благе и содействовать процветанию своей родины! Таков был портрет господина чрезвычайного посла, что я нарисовала себе до первой встречи с ним. Я нисколько не сомневалась, что он присовокупит к своим редкостным несравненным дипломатическим талантам тысячи других превосходных качеств, ибо я полагала, что невозможно исполнять столь высокие обязанности, не обладая воистину выдающимися способностями и достоинствами. Более всего меня утвердил в крайне высоком мнении о данной персоне довольно необычный способ, к коему сия сиятельная особа прибегла, дабы вступить со мной в переговоры. Ко мне от его имени явились секретные агенты, я к нему тоже послала не письмо, как делала всегда, а своих собственных агентов. В конце концов доверенные лица двух сторон встретились и принялись обсуждать условия сделки. Все предложения господина посла были выслушаны, взвешены, внимательно рассмотрены и кое в чем оспорены. Каждое доверенное лицо искало способ добиться наибольших преимуществ для своего хозяина, а потому находило все новые и новые препоны, оговорки, несообразности и противоречия, а когда таковые оказались исчерпаны, их стали специально изобретать там, где их не было. Как только бывало достигнуто соглашение по одному пункту, тотчас же мнения по другому пункту расходились до прямой противоположности. Однако после многочисленных заседаний переговорной комиссии, то прерывавшихся, то возобновлявшихся, наши полномочные представители пришли к полному согласию и с сознанием выполненного долга и с невероятным облегчением подписали от нашего имени все статьи договора, после чего, к нашему обоюдному удовольствию, произошел обмен экземплярами текстов.
Так как у меня есть все основания предполагать, что мой читатель сгорает от нетерпения поскорее познакомиться с Его Превосходительством господином министром и чрезвычайным послом, я незамедлительно приступаю к наброску портрета сей выдающейся личности.
Прежде всего надо сказать, у господина посла внешность была, что называется, самая неприметная, незначительная и безликая, а потому и описать ее чрезвычайно трудно. Росту он был среднего, быть может, чуть выше среднего, телосложения… ни хорошего, ни дурного, так, тоже очень среднего, а вот ноги у него были такие, каким и полагалось быть ногам у человека, занимающего высокое положение в обществе, то есть длинные и тощие, явно очень слабые. Он держался с преувеличенным достоинством, желая подчеркнуть не только свое положение в свете, но и знатность своего происхождения, каковое, однако, опровергала его достаточно грубо сработанная природой физиономия. Он всегда держал голову прямо, задирая нос и подбородок и надувая щеки, но при том постоянно умильно поглядывал, скашивая глаза, на орден, украшавший его грудь. Если судить по его вечно насупленным бровям, по его многозначительному молчанию, по его важному виду, то можно было подумать, будто он постоянно погружен в глубочайшие размышления над серьезнейшими проблемами и сложнейшие политические расчеты, в коих приходится учитывать тысячи случайностей. Он почти никогда не раскрывал рта, чтобы у всех создалось впечатление, что он без конца все думает и думает о благе родины и что характер возложенных на него обязанностей принуждает его быть умеренным и крайне осторожным в речах. Когда господина посла о чем-то спрашивали, пусть даже о каком-либо пустяке, он не отвечал как все простые смертные, а производил какое-то еле заметное движение головой, сопровождавшееся таинственным подмигиванием и почти неуловимой мимолетной улыбкой на тонких губах. И кто бы мог вообразить себе, что я, наконец воочию увидев сие чудо со столь странными манерами, буду еще в течение целого месяца пребывать во власти моего вымышленного представления о господине посланнике? Могу сказать даже больше: я оказалась столь глупа, что, пожалуй, никогда бы не выбросила из головы мысль о том, что он является одним из величайших (если не самым великим) людей в мире, без помощи его секретаря, великого насмешника, нарисовавшего его истинный портрет. Я уже отмечала, что нет на свете более строгих и опасных критиков, чем наши слуги. Всякому следует знать, что наши недостатки и пороки никогда не ускользают от их проницательных взоров, и нам не приходится надеяться на то, что их злые языки пощадят нас. Так вот, секретарь господина посла был слишком умен и образован, чтобы его могли обмануть и ослепить преувеличенно-серьезный вид и холодное высокомерие его хозяина. Как бы там ни было, я нашла замечания секретаря по поводу моего нового благодетеля столь верными и справедливыми, что считаю, что окажу большую услугу читателям, поделившись с ними данными наблюдениями пытливого и острого ума. Итак, секретарь говорил мне: «Запомните, сударыня, запомните раз и навсегда (чтобы более уже никогда не ошибаться), что те, кого именуют великими и сильными мира сего, в большинстве своем велики и сильны лишь благодаря нашей собственной незначительности и слабости; и возвышает их в наших глазах и внушает нам всем слепую покорность и бесконечное почтение один лишь наивный предрассудок. Но осмельтесь посмотреть на них пристально и непредвзято, осмельтесь оставить в стороне, не замечать фальшивый блеск, что их окружает, и от их величия и престижа не останется и следа. Вы тотчас же узнаете истинную цену этих господ и увидите, что то, что вы так часто принимали за величие и достоинство, на самом деле всего лишь гордыня и глупость. Следует помнить следующее изречение: человеческое достоинство и личные заслуги зависят от важности занимаемого поста не более, чем скаковые качества лошади зависят от роскоши упряжи и сбруи. Возьмите старую клячу, впрягите в самый замечательный экипаж, наденьте на нее узду из чистого золота и покройте ее драгоценной попоной, затканной серебром и расшитой жемчугом, но все эти ухищрения ни к чему не приведут, ибо она как была старой клячей, так ею и останется. Так применим же сию методу к нашему с вами господину и повелителю. Такой ограниченный гений, как Его Превосходительство, воображает, что загадочный, надутый вид, властные манеры, некая преувеличенная сдержанность в высказываниях и жестах только и являются теми качествами, что отличают министра от всех прочих смертных. Я же могу сказать, что подобными качествами отличается от всех прочих людей лишь записной фат, самодовольный и тщеславный. Он может сколь угодно надуваться спесью, выступать уморительно-степенно и важно, распускать хвост, словно павлин, и лопаться от гордости от сознания значения своей миссии и собственной персоны, это всегда будет заметно именно благодаря тому, что он так пыжится и прикладывает столько усилий с целью произвести на всех неотразимое впечатление, всегда, повторяю, будет заметно и понятно, что он слишком слаб, незначителен и даже ничтожен для столь тяжкого груза. Кстати, он и сам это прекрасно знает, а потому не преминет переложить все заботы на наши плечи, как только ему представится возможность скрыться от взоров публики. И как вы думаете, что он делает, когда мы изнываем и обливаемся потом над расшифровкой тайных депеш и корпим над ответами? Он проказничает, то есть распутничает со служанками, играет с обезьянкой и собачонкой, он вырезает из бумаги забавные фигурки, напевает фривольные песенки, играет на флейте, а потом, устав от сих трудов, плюхается в кресло, устраивается поудобнее, зевает и засыпает сном праведника. Однако же, Бога ради, не подумайте, будто все министры скроены на один лад. Есть среди них и такие, чьи заслуги и достоинства намного превосходят все самые восторженные и красноречивые хвалы, что произносят в их адрес. Я знаю таких, что присовокупляют к уму и талантам, необходимым для их высокого положения, умение снискать всеобщее уважение; они, в отличие от своих ни на что не способных, вызывающих смех собратьев, умеют быть серьезными и собранными в кабинетах, а в обществе — благожелательными, приятными и даже слегка легкомысленными, а потому в политике достигают огромных успехов, ибо выглядят они людьми чистосердечными и внушают всем доверие, а потому никто их не опасается и естественно не стремится к тому, чтобы скрывать от них свои помыслы».
Господин секретарь сообщил мне еще множество интереснейших и умнейших вещей, которые я могла бы поместить на этих страницах, но так как в конце концов наскучить при злоупотреблении может что угодно, то я предпочитаю, угостив читателя сим лакомым блюдом, чуть-чуть недокормить его, нежели перекормить.
Итак, вследствие разговоров с секретарем, открывшим мне на многое глаза, восхищение и почтение, которые я питала к Его Превосходительству, вскоре превратились в презрение. Несмотря на его показную щедрость, я, пожалуй, даже дошла тогда до того, что была способна устроить ему какую-нибудь выходку, проявив при том нелюбезность и неучтивость, из единственного желания поскорее от него избавиться, если бы внезапное ухудшение моего здоровья не дало нам обоим, ко взаимному удовольствию, весьма приличный повод для разрыва.
Все дело в том, что в то время я впала в апатию и самую черную меланхолию, каковые стали неразрешимой загадкой для многих последователей Эскулапа [45] . Каждый из них, ведать не ведая об истинной причине, по которой я пришла в подобное состояние и даже не подозревая об истинной болезни, подтачивавшей мои силы, предлагал мне свой диагноз и доказывал его обоснованность и абсолютную верность столь убедительными силлогизмами, что я, в конце концов уверовав, будто больна всеми болезнями на свете разом, принимала все лекарства, что мне назначали, а потому и превратила мое грешное тело в настоящую лавку аптекаря. Однако несмотря на все старания ученых лекарей, я худела и бледнела, я буквально таяла на глазах и превратилась в жалкую тень той, что была когда-то. Красота моя увядала, и я тщетно прикладывала усилия, стараясь вернуть хотя бы на время свежий цвет лица и мои пышные аппетитные формы при помощи различных ухищрений, к коим часто прибегают женщины. Увы, все потуги были напрасны! Ярко-алые румяна, мази, притирания, белила и мушки были не в состоянии вновь воссоздать в зеркале хорошенькую мордочку прежней Марго. Мне едва-едва удавалось ценой долгих размышлений и подбора цветов и оттенков красок перед зеркалом восстановить, и то приблизительно, какую-нибудь из черточек, напоминавших о моей прежней красоте. В результате двухчасовых трудов за туалетным столиком я сама себе казалась некой театральной декорацией, превращавшейся благодаря магии перспективы и удаленности в прекрасную картину, но при рассмотрении вблизи казавшейся отталкивающей. Толстый слой румян различных оттенков, коими я сверх всякой меры умащала лицо, придавал мне определенный блеск, если смотреть издали, так что я казалась самой себе живой и здоровой, но что будет, если кто-то пожелает взглянуть на меня поближе и попристальнее? Он не увидит ничего, кроме странной, чудовищной смеси грубых красок, оскорбляющей взор, под которой даже невозможно разглядеть, я это или не я. Я злоупотребляла также и мушками, этими крохотными кусочками черной тафты, прикреплявшимися к лицу, мода на которые пришла к нам во Францию из Италии. Считалось, что мушки эти свидетельствуют о характере дамы, на лице коей они красуются: страстные женщины ставили мушку под глазом, любительницы таинственных амурных похождений — в уголке губ, кокетки — прямо на губах, дерзкие — на носу, игривые и веселые — на щечках, кичившиеся собственным величием — посреди лба и так далее. Я же в надежде замаскировать появившиеся морщинки, лепила их в столь неумеренном количестве, что можно было подумать, будто меня поразила черная оспа. Увы, увы, увы! Можете себе представить, какую горечь я испытывала и в какое отчаяние приходила, вспоминая те счастливые, благословенные времена, когда Марго, еще ничего не знавшая за ненадобностью о самых невинных хитростях и тонкостях искусства украшения лица, была богата тем, чем ее наградила Природа, и не нуждалась в том, чтобы брать красоту взаймы!
45
Эскулап — римский бог врачевания, тождественный греческому Асклепию.