Фелисия, или Мои проказы. Марго-штопальщица. Фемидор, или История моя и моей любовницы

де Нерсиа Андре Робер

Я прибыл к Розетте с опозданием, девица уже начала волноваться. Прием мне был оказан превосходный: то ли она действительно воспылала ко мне страстною любовью, то ли щедрость моя произвела на нее чрезвычайно благоприятное впечатление, во всяком случае вознагражден я был отменно. Убеждая меня надеть халат, который я надевал уже не раз, она повторяла, что здесь я дома и должен чувствовать себя совершенно свободно. У нее на голове был ночной чепчик, щедро украшенный кружевами, выгодно оттенявшими прелестный цвет ее щечек. Грудь ее была символически прикрыта носовым платком, однако мне он показался настолько неуместным, что больше всего на свете мне захотелось сдернуть его. Розетта была в корсете из белой тафты и юбке из того же материала и того же цвета; верхнее платье, также из тафты, только голубой, было широким и свободным и повиновалось малейшему дуновению зефира.

Ужин

был еще не готов. Мы прошли к ней в спальню. Полог кровати был задвинут, свечи горели только на туалетном столике, так что большая часть помещения было погружена во мрак. Мы прошли на неосвещенную половину. Устроившись в кресле, я привлек Розетту к себе и, усадив на колени, принялся услаждать ее слух трепетными речами. Она отвечала мне нежными поцелуями и скромными ласками. Со стороны мы, вероятно, напоминали двух воркующих голубков.

— Так, значит, маленький развратник, — произнесла наконец она, — ты желаешь получить удовольствие!

— Да, только не приглашайте для этого мадемуазель де Нуарвиль!

— Успокойтесь, я больше не стану ее приглашать. Всему свое время и место. Тогда у меня были для этого резоны, теперь же обстоятельства изменились.

С этими словами мы поднялись с кресла и, не разжимая объятий, двинулись к кровати; я все время нежно подталкивал Розетту вперед.

— Придвиньте вон те два стула, — произнесла она, — раз уж вам этого так хочется.

Я повиновался; она раскинула свои хорошенькие ножки, положив их на стулья, и, не выходя за рамки приличий, принялась возбуждать меня сотнями разнообразных поз.

Руки мои уже откинули скрывавшую заветную цель вуаль…

— Не торопитесь, милый советник, лучше дайте-ка мне свои руки, я сама положу их туда, куда следует.

И она водрузила их на две белоснежные, словно вылепленные из алебастра, чаши, запретив покидать их без ее особого на то разрешения. Она желала сама руководить теми ласками, кои я предназначал для ее груди. Наконец она, приободрив меня, подала знак, смысл которого никак нельзя было понять превратно, тем более, что я был уверен, что желание ее согласуется с моим. И, как следствие, я честно, изо всех сил постарался достойно увенчать нашу игру. Она же только делала вид, что помогает мне; я вел себя как простак, она же лукавила.

Утомившись, я назвал ее коварной и жестокой. Я чувствовал себя новым Танталом [57] , от которого вновь ускользнули и плоды, и вода.

— Коварная! Жестокая! — повторила она. — Вас следует немедленно наказать за такие слова!

И тут она схватила предназначенный для нее сосуд.

— Раз меня хотят оскорбить, заточим его в темницу!

И она тут же исполнила свое намерение; не знаю, то ли от горя, то ли по каким-либо иным причинам, но стоило лишь узнику занять место в темнице ее рук, как он тут же излил в ее окошко свое содержимое.

57

Тантал — сын Зевса; наказанный богами, он стоял по горло в воде, но, когда наклонялся напиться, вода отступала от него; над головой его висели ветки с плодами, но стоило ему протянуть к ним руку, как они отодвигались от него.

Тут лакей громко доложил, что кушать подано, и мы молча отправились к столу, где нас ждала трапеза, приготовленная с таким расчетом, чтобы еще больше возбудить наше сладострастие. Сидя за столом, мы вели неспешную и вполне приличную беседу не о чем. Когда двое, мужчина и женщина, подобно нам, наедине беседуют о пустяках, это лучшее доказательство того, что между ними уже кое-что произошло.

Ужин завершился, однако я и не думал уезжать; позабыв и об экипаже, коему было приказано меня ждать, и об отце, и обо всех на свете, я попросил у Розетты дозволения остаться у нее ночевать. Она разрешила, однако взяв с меня обещание, что я буду вести себя разумно. Неужели она всерьез считала, что молодой человек, оставшись на ночь наедине с хорошенькой женщиной, сумеет сохранить благоразумие?

Между тем Розетта развеселилась и принялась резвиться вовсю. Взобравшись на комод, она пожелала, чтобы я снял ее оттуда, усадив к себе на плечи. Затем она принялась перепрыгивать со стула на стул, изображая из себя канатную плясунью; потом, взобравшись на стул, она приподняла юбки — невысоко, всего лишь до колена — и, выставив на обозрение свою хорошенькую ножку, принялась вертеть ею, приказав мне восторгаться сей

очаровательной конечностью. Отбежав подальше, она обнажала грудь, но едва я приближался, как она вновь прикрывала ее и принималась восхвалять то, что было спрятано глубже всего, и весело клясться, что уж этой-то вещицей я не стану обладать никогда. Затем она схватила на руки кота и обратилась к нему с забавной, милой, но совершенно бестолковой речью. Сбегав за поставцом с ликерами, она принялась их пробовать. Некоторые получили ее одобрение, некоторые — нет. Наконец она обняла меня и, усадив подле себя, принялась ласкать, словно малого ребенка. Словом, она безумствовала, однако это было безумство грации. Тем временем постель была разобрана и ожидала нас для законного отдыха. И вот свечи потушены, полог задернут; но, дорогой маркиз, надеюсь, вы не думаете, что я позволил сну умыкнуть меня в свое царство? Петроний [58] оставил нам описание ночи, проведенной в неге и сладострастии; так вот, могу вас заверить, его ночи было далеко до моей. Да и не каждый достойный мужчина может похвастаться подвигами, подобными тем, кои совершил я в ту ночь. Помощниками нашими стали самые изощренные любовные игры, кои предоставила к нашим услугам сама природа. Ни единого препятствия не встало у нас на пути к достижению цели; а если таковое и возникало, мы его устраняли; исключение было сделано только для лепестка розы.

58

Петроний Арбитр — римский писатель эпохи императора Нерона (37–68 гг. н. э.), автор романа «Сатирикон».

В перерывах мы вели беседы. Разумеется, Розетта взяла с меня обещание быть благоразумным, однако она больше не пыталась уклониться от моих ласк. Но я шел прямо к цели, а ей хотелось заставить меня подольше поблуждать по дорогам сладострастия.

И хотя она была возбуждена не меньше меня, я заметил, что она ни разу не потеряла головы; даже после того, как я шесть раз утолил свою страсть, она отнюдь не испытывала опьянения, а была — коли можно так сказать — всего лишь навеселе. Поэтому я, вкусив радость обладания, не достиг высшей точки наслаждения. Поздравляя себя с победой и достижением цели, я тем не менее не мог тешить себя мыслью, что получил желаемое; однако я был не в силах сердиться на Розетту за то, что она не разделяла моего пыла, а всего лишь играла в страсть: в искусстве любви она была настоящей волшебницей.

Настал день, и Морфею наконец удалось заполучить меня в свое царство. Когда я проснулся, стол был уже накрыт, и я пообедал с большим аппетитом. Ночные труды утомили меня. Обычно мы больше устаем после небольшой прогулки, нежели после долгого путешествия.

Послеобеденное время пролетело быстро — в шутках и забавах. Любовники никогда не скучают, время мчится, страсть разгорается с новой силой.

Меж тем в доме моего отца случился настоящий переполох. В ту ночь в одном из игорных домов с неким молодым человеком из хорошей семьи произошел прескверный случай, и отец мой решил, что и со мной случилось что-либо подобное. До сих пор я не позволял себе проводить ночи вне дома, а посему отсутствие мое всполошило всех. Отец всегда трепещет за сына, особенно если сын никогда не подавал поводов для волнений. Одному из отцовских приятелей, занимавшемуся ремеслом новелиста, а посему бывшему в курсе всех парижских слухов и сплетен, было поручено разузнать, не случилось ли со мной чего-либо неподобающего. Приятель тотчас приступил к работе, тем более, что за нее ему было обещано вознаграждение.

В кафе, мимо которого я тогда проезжал, ему сообщили, что видели, как вечером в фиакре под номером семьдесят один мимо промчался молодой человек, торопившийся, судя по радостному выражению лица, на приятное свидание. И хотя в точности описать внешность молодого человека никто не смог, приятель предположил, что этим юношей вполне мог быть я. Пока он шел к отцу, эта уверенность окончательно окрепла.

Выслушав приятеля, отец, не теряя времени, сел вместе с ним в карету, и они принялись колесить по городу в поисках фиакра с указанным номером; задача оказалась не из легких, ибо фиакр укатил в Сен-Клу и вернулся оттуда только к вечеру. Беда никогда не приходит одна: наткнулся на одно препятствие — жди следующего. Отцу пришлось терпеливо дожидаться возвращения фиакра; дабы ускорить ожидание, он отправился прямо к дому возницы, чей адрес ему сообщили в конторе, ведавшей наемными экипажами.