Форд Генри: Важнейшая проблема мира. том 2

Форд Генри

Это антисемитское высказывание в такую ночь было подобно грязному пятну на прекрасной картине, и, учитывая его источник, я почувствовал глубокую пе­чаль. Поскольку я был еще одним иудеем в первой каю­те, я прошел в помещение, где оказывали помощь пост­радавшему, и увидел, что он добросердечный пожилой человек, который, как я впоследствии узнал, прожил большую жизнь, оказывал благотворительность своим согражданам, мужчинам и женщинам, независимо от их веры. Он возвращался, чтобы провести остаток своих дней в Иерусалиме (его Иерусалим - это не тот Иеру­салим, о котором я мечтал), где он снова мог бы прикос­нуться к любимым камням стены печали.

Что-то было в лице этого старого человека, это «что-то» было и

в лице моего отца, моего брата, это «что-то» есть в лице каждого иудея, влекло меня к нему, как влек­ло меня к иудеям всегда, и я проводил многие часы у его постели, собирая интеллектуальные крупицы мудрости, которые он переводил сТалмуда. Яхотел бы, чтобы быв­ший студент Гарвардского университета знал бы, что морщины на лице старого человека являются ни чем иным, но патетическими метками об убийствах его друзей и родственников, которые он видел в родной стране и за которых он молился ежедневно, чтобы изжить эти ужасные воспоминания.

Позже выпускник Шрвардского университета по­просил меня присоединиться к игре. Я напомнил ему, что я тоже «проклятый иудей».

«Извините, - сказал он, -я знаю, на что вы намекаете, - это была неудачная оговорка, которую я допустил про­шлым вечером, просто манера говорить, уверяю вас».

Я нашел в нем приятного партнера, и вскоре в удоб­ном уголке курилки мы стали крепкими друзьями, и я пытался убедить его думать лучше о нашем народе.

«Мне хотелось бы услышать ваше мнение о ваших друзьях иудеях после того, как вы провели, скажем, две­надцать месяцев в Америке», - сказал он.

С тех пор я прошел вдоль и поперек по крупным го­родам Америки, и вся моя душа кричала моим собра­тьям-иудеям: «Попридержите себя!»

В тот день, когда я прибыл в Нью-Йорк, я узнал, что мой самый дорогой друг, мой отец, ушел в мир иной, и, естественно, моей первой мыслью было произнести Кад-диш, молитву иудейской литургии, произносимую сиро­тами за благополучие душ их ушедших родителей, не­что похожее на католическую мессу. Каждый мужчина иудейских кровей в определенные моменты своей жиз­ни произносит эту прекрасную молитву. И совершенно неважно, как далеко он находится от конца и насколько он отрицает веру, наступает время, когда иудей осозна­ет себя и произносит молитву Каддиш.

Публичный молельщик среди иудеев может быть привлечен только в присутствии десяти мужчин в воз­расте, превышающем возраст религиозной зрелости, и такую группу называют миньян. Безусловно, в этом ве­ликом городе, как я подумал, мне было бы легко собрать миньян; поэтому я пошел по линии наименьшего сопро­тивления, как незнакомец в незнакомой стране, и искал иудейские имена, наиболее известные публике. Я обра­тился в контору в северной части города с фамилией великого иудея над дверью. Это был великий человек, о котором я читал с такой гордостью в маленьком шахтерском городке на другом конце мира. Да! То же иудей­ское лицо было изображено на громадной фотографии в вестибюле, которое я видел в журнале, и я так приятно почувствовал себя как дома.

Полный надежд, я прошел в его контору, и приврат­ник спросил меня о моей цели посещения. Я объяснил, -привратник был иудеем, - что мне хотелось бы прочесть молитву Каддиш в честь моего отца и что я хочу соста­вить миньян. С хитрой усмешкой он направил меня к нескольким иудеям-клеркам и работникам конторы, каждый из которых улыбался, усмехался и отпускал шуточки грубоватого свойства. Затем меня наградили гримасами в присутствии крупного мужчины.

Всего минутный разговор убедил меня в том, что он был иудеем только по своей внешности и что он никогда ничего не знал о традициях, романтике, искусстве или литературе нашей расы. Он совершенно не знал, что такое миньян, или притворялся, что не знает, однако порекомендовал мне обратиться к «одному из наших людей», как он назвал, который содержал весьма попу­лярную закусочную по соседству. Я начинал понимать, что я был чужим человеком среди моего собственного народа, и в тот вечер я шел по улицам с больным серд­цем. Повсюду в спешащих толпах я видел лица моих бра­тьев и сестер, тысячи, сотни тысяч их, спешащих, тол­кающихся, раздвигающих собратьев с нежностью и дружбой, но семитское выражение исчезло из их глаз.

«О, Бог!
– подумал я, - это ли дети Израиля? Это ли преследуемая раса, которая была разбросана по всем четырем углам Земли?»

Голодный и усталый, я как во сне проделал свой путь в кафе большого отеля. В громадном зале все было бле­стяще фальшивым - мраморные колонны, дубовые бал­ки, цветы - все было имитацией; большой оркестр вос­седал на балконе с искусственной луной и нарисован­ным на заднем плане небом; повсюду огни, огни - мно­го, много огней.

Я проходил от столика к столику, но мне грубо на­поминали, что «этот» был заказан и «тот» был заказан. Разодетые, в бриллиантах иудейки, сопровождаемые в равной степени вульгарными иудеями, заполонили зал и заняли все места, а в промежутках, когда их рты не были заняты едой и напитками, их тела колыхались под звуки песен других иудеев, которые пели только «Мис­сисипи» и «Джорджия». Как же эти люди смеялись, видя мою зарубежную одежду, мое бледное поэтическое лицо, и как они взрывались от смеха, когда я показал им мою Арба Канфот, этот прекрасный маленький подарок отца, который с уверенностью полагал, что из-за него меня будут лучше понимать в Новом Мире.

Ночью я вышел и обнаружил себя борющимся в че­ловеческом потоке. Всякий раз я получал лишний удар или сильный толчок и видел только, что моим против­ником был какой-то иудей. На улице, в автомобилях, в метро или у фонтана с содовой водой, всякий раз, когда я видел моего соплеменника, громко кричащего и грубо толкающегося, я несмотря на мое негодование чувство­вал любовь к моей расе в самом сердце, и мне хотелось кричать: «О, иудеи, дорогие братья и сестры, попридер­жите себя во имя благополучия своей расы! Воздержи­тесь! Во имя благополучия своей расы!»

Никогда в мире у наших людей не было такой сво­бодной страны, как эта, и это привилегия - быть здесь, однако время от времени ко мне приходит большой страх, потому что мы неправильно используем эту при­вилегию. Среди шума иудейской музыки и смеха разно­счики газет выкрикивают имена иудеев-убийц (по делу Розенталя), бандитов города. Взяткодатели и взяточни­ки, упоминаемые в газетах, находят сочувствие у иуде­ев. Содержатели игорных домов - да! да! Я знаю, что су­ществуют и христиане, которые являются убийцами, картежниками и информаторами, но иудей - особый человек. Он особый, своеобразный, настолько особый, что в любой толпе его замечают первым.

Именно по этой причине я прошу моих братьев и сестер сдерживаться, помогать друг другу! Я допустил бы, чтобы настоящие иудеи иногда заключали наихуд­шие сделки во имя своей расы. Я бы позволял им время от времени уступать свои места в общественном транс­порте, прилично вести себя в кафе, не кричаще одеваться и отказаться от использования христианских имен. Нет ничего столь патетического, как человек с иудейс­ким лицом, принявший христианское имя. Я никогда не пойду в общественное место, не желая, чтобы мой собрат иудей говорил бы меньше и выглядел бы менее демонст­ративно. Когда один иудей приходит поздно на спек­такль, движется по рядам, останавливается на первом ряду и преднамеренно мешает зрителям, медленно сни­мая и складывая свое пальто и перчатки, то он, пожалуй, вызывает больше негодования, чем если бы полдюжины неиудеев занимались тем же самым. Когда иудей стоит рядом и терпеливо ждет у билетной кассы, уступает ме­сто даме в автобусе или ведет себя в утонченной манере в любом случае в жизни, он немедленно завоевывает себе друзей в нашем народе.