Форд Генри: Важнейшая проблема мира. том 2
Шрифт:
Я проснулся от моего счастливого сна от грубого удара иудейского полисмена, который потащил меня в полицейский участок, где меня окружили фиктивные адвокаты, мои братья, которым нужны были деньги, которыми они могли поделиться с другими братьями. Я не мог добиться услуг иудейского поручителя, поскольку у меня не было протекции. Иудейский судья назвал меня «бродягой» и бездельником за то, что собирался спать в парке.
«В будущем будьте внимательны», - сказал он, когда меня грубо вытолкали из суда.
Будьте внимательны! Это самый худший совет, который он мог дать мне, поскольку я был так счастлив, когда я спал и мечтал о том,
Сейчас я рассматриваю унижение полицейского суда как нечто наилучшее, что могло бы случиться со мной, встречу с добрым старым иудейским школьником, который работал в суде переводчиком и которого привлекло мое появление. Его длительный контакт с человеческим несчастьем и его большой опыт работы с иностранцами, оказавшимися в затруднительном положении в странной стране, позволили ему понять меня.
В тот вечер он пригласил меня в свою бедную маленькую комнатку позади магазина деликатесов в гетто. После ужина он подошел к входной двери и позвал соседей. Он называл их по именам, и я сказал Каддиш моему отцу, когда они стали вокруг бочек с рассолом.
С тех пор я жил среди иудеев, настоящих иудеев. Я узнал, что под поношенным пальто лотошника может биться золотое сердце и что бедный продавец пуговиц и подтяжек может изучать Талмуд и иметь ум, который является подарком богов.
Уход от бурной, современной и модной жизни северного Бродвея, чтобы окунуться в религиозную атмосферу многочисленных школ иудейской литературы на Восточной Стороне, сопровождается резким контрастом в условиях.
Увидеть глубоко изборожденные и покрытые морщинами времени лица благородных старых людей, склонившихся над их любимым Талмудом, означает взглянуть на другой мир - мир смирения, мира и любви.
В пределах слышимости грохота движения на Бродвее я стоял, смотря на склоненные тела людей, занятых изучением и молитвами. Когда я смотрел на убогие стены охваченной бедностью комнаты, ускользающей из моего взгляда, и на фигуры, я увидел (умственно) беспризорные стены Иерусалима или руины Святого 1Ърода - более подходящий фон для фигур раввинов и столь странный для энергичной Америки.
Большие чувства по отношению к умершим и ушедшим в прошлое отражены в рембрандтовских лицах старых ученых, что придает этим жизням религиозное величие, о котором турист в северную часть города (быстро проскакивающий в вагоне) никогда и не подозревал. Позади многих захудалых небольших магазинов или, возможно, над угловыми салонами располагаются общества по изучению литературы на языке евреев (хибрю), где собираются иудейские ученые и философы, которые заставляют радоваться сердце писателя и артиста.
Седовласые, с бакенбардами, печальные старики, многие кз которых познали только горечь жизни, - однако такова их судьба по воле Всевышнего, что они припадают к молельному покрывалу и к Библии, чтобы забыть Кишинев - их жизнь в учении и молитве в рамках ужасающей бедности опровергает ложь о том, что иудей живет только ради денег.
Я часто вращался среди этих знающих людей, собирая крупицы мудрости, которые падали из уст пожилых людей, в благодарность за то, что мое иудейское лицо и кровь обеспечивали мне преимущество сидеть среди них и разговаривать с ними. Так или иначе, мои прогулки по Ист-Сайду подобны успокоению после бури в северной части города.
Много раз я чувствовал, как мое сердце замирало -от того, что я был среди моего народа, среди настоящих иудеев, - и, покидая северную, театральную часть города, землю, которая заставляет верить и беспокоиться, я искал небольшие школы, где настоящие прекрасные старые люди, которые жили оптимизмом и питали свои души верой, преподавали мне урок терпения и любви к человечеству.
Есть что-то беспокоящее и вдохновляющее в том, когда старый человек, проживший три библейских срока, кладет руку вам на плечо и говорит на языке идиш: «Это Божья воля». Я завидовал глубокому умиротворению этих старых ученых, живущих в прошлом и не обеспокоенных думами о будущем. Их иудейский взгляд на жизнь столь же прекрасен, как и прост. Он не придает значения ни земле, ни небесам. Он смотрит на землю и видит зло, преобладающее среди людей; он думает о небесах и размышляет о высшем счастье «будущего состояния», и это заставляет человека бороться за то, чтобы принести небеса на землю, установить справедливость и равенство таких благословенных условий на земле, которые столь во многом связаны с небесами.
Их иудейский взгляд на смерть в равной степени прекрасен. В отношении тех, кто умер, они не чувствуют печали. Однажды сорвав вуаль, которая разделяет известное и неизвестное, однажды войдя в тень или, вернее, в сияние солнца потустороннего мира, они лучше понимают и другую жизнь. Означает ли смерть вечный сон или вечную жизнь, но те, кто оставил нас, попав в руки безжалостной смерти, успокаиваются в условиях, которые не дают оснований выжившим беспокоиться о своих ушедших навсегда любимых.
В патетической главе книги «Старый Странный Торговый Дом», в которой Диккенс описывает смерть Маленькой Нелли, он заставляет Учителя произнести такие мудрые слова, к которым могут прибегнуть все те, кто скорбит о своих, ушедших в мир иной. «Если бы, -сказал он, - одно обдуманное желание, выраженное торжественными словами над ложем, могло бы вернуть ее к жизни, кто из нас произнес бы его?»
Диккенс взял эту мысль из Талмуда.
Толкование этого трудного пассажа из Талмуда или оттачивание эпиграммы - это как пища и вино для мудрых старых литераторов, и это не порок в их жизни, который не может быть излечен, или благословение, которое не может быть подтверждено цитатой из любимой книги, наблюдать за их занятием и преданностью, непоколебимой далее шумом вокруг них, настолько удивительно из-за веры, которая позволила им жить более ста лет без любых других интересов в жизни, кроме их Бога и их книг.
Сквозь затуманенные окна школ масса грязных зданий представляется им как холмы Палестины, а грохот проносящихся поездов надземки, звон трамваев и шум уличного движения их не беспокоят, поскольку они живут в прошлом.
Явный иудей из модных омаровых ресторанов в северной части города - шумный отталкивающий тип, который является прямым источником явно антисемитского настроения, - знает и не проявляет никакого беспокойства об утонувшем студенте своей же расы. Последнее в равной степени очевидно и в отношении явного иудея, о котором с презрением упоминают как об отступнике (предателе своей веры). Однако в то время как первый заметен в мире денег и успеха как объект оскорблений и ненависти, последний живет среди книг, в неизвестности и незаметно, извлекая из Талмуда радость оттого, что богатые не могут купить и побеспокоить его из-за любви к человечеству.