Формула кризисов. В паутине соблазна. У последней черты
Шрифт:
– Выходит, снова Сталина воцарить нужно, хотя наша семья и пострадала от его репрессий?
– Всё гораздо сложнее, – не согласился Юра.
– Я тоже так думаю. У нас есть хорошая форма, оправа, если хотите, из справедливых законов, а содержания, исполнения их нет.
– Вот это другое дело, – согласился Юра. – Однако я пойду. Выйдем из ресторана вместе, и я тебя устрою.
Номер оказался маленьким, без удобств, как и все комнаты в гостинице, но с балконом и двумя колоннами на нем; с улицы могло показаться, что в глубине за ними расположились настоящие апартаменты. Однако и плата за него была умеренной, и я прожил в этой гостинице почти месяц.
Юра на следующий
– Человек несовершенен в своей психологии, отсюда и воровство, и несправедливость, – начал я.
– Это понятно. Для того и существуют законы, которые регулируют поведение каждого из нас в обществе.
– Да, но ведь закон, что дышло – куда повернёшь, туда и вышло…
– На это и существуют правительство, различные органы, те же газеты, телевидение, радио – мы с тобой, наконец, – запальчиво не согласился Юра. У него побаливала голова после вчерашнего застолья, и принятые сто пятьдесят подействовали ободряюще.
– Ну, ладно, старичок, я полетел. Свидимся ещё…
Я вышел на балкон. Как и накануне в городе стояла тишина. Изредка проходили машины. Поблизости расположились правительственные здания, проезд транспорта был ограничен.
Я решил прогуляться. Та же умиротворенная тишина и обманчивое спокойствие царили в городе. На широком и просторном бульваре Дзержинского одиноко отдыхал на лавочке прохожий. Я присел рядом.
– Благодать-то какая! Тепло. Зелень. Бульвар роскошный…
– Да, наша Дзержинка будет пошире и подлиннее и Бродвея, и Крещатика, и даже Невского проспекта, – просветил меня собеседник. – Мне приходилось кое-где бывать. Конечно, наш бульвар посолидней.
Мы познакомились и решили пропустить по рюмочке на крыше того же кафе «Сон-Куль». Утро было воскресное, и Мелис Убукеев – кинорежиссёр, один из основоположников киргизского кинематографа, никуда не спешил. Ему было интересно поговорить с человеком из другой республики, отец которого к тому же служил в гвардии царя и нес дежурство в нижних покоях Зимнего дворца, возле больного царевича.
– Это же интересно, Гера. Твой отец часто видел царя, общался с Гришкой Распутиным, был товарищем протодьякона Верзилова. Насколько я помню, это от его голоса содрогались колокола Исаакиевского собора. С акустикой там что-то не так. Писать об этом надо!
Мелис к этому времени уже снял несколько художественных картин, и его фильмы вошли в золотой фонд киргизского кинематографа. Конечно, режиссера интересовали подробности из жизни моего отца. Потягивая «Перцовую», которую одобрял и Мелис, я рассказал ему один эпизод из отцовской жизни.
…День клонился к вечеру, и военврач Павел Сверчевский с нетерпением ждал смену. Царевич под конец дня, после посещения Распутина, стал почему-то плакать, и Её Величество Александра Фёдоровна, разгневавшись на врача и няню Маленького – Марию Ивановну, велела послать за Старцем.
Пришел Распутин, взял мальчика под мышку, попкой вперед, и вышел в соседнюю комнату. Папа тайком подсмотрел, что он делает с ребенком. Старец осенил попку царевича крестом левой руки и, раздвинув у мальчика ягодицы, что-то оттуда достал и бросил в угол. «Я потом нашел там обыкновенное зёрнышко овса, – рассказывал мне отец. – Оказывается, он сам его вставил, когда заходил на несколько минут навестить больного малыша. Конечно, зёрнышко кололо мальчишку, и он плакал. Распутин вынес успокоившегося наследника из комнаты, снова осенил его крестом и передал в руки матери».
В это время раздался громовой голос протодьякона Верзилова:
– Пашка, где ты?!
Разгневанная царица
– Протодьякона под домашний арест! Доктора на гауптвахту! – распорядилась Александра Федоровна.
Оказывается, в тот вечер папа договорился с Верзиловым о встрече. Они дружили уже несколько месяцев. Их роднило крестьянское происхождение, сходство характеров и огромная физическая сила. У папы было хобби: на полковых соревнованиях рука в руку отец своей кистью ставил на колени почти весь Преображенский полк. Руки доктора были натренированы ещё с юношеских лет, когда он ходил в Прибалтику на заработки: грузили лопатами землю в вагоны. В деревне Ожоги, что на Смоленщине, мой дед дал папе, единственному в большой семье, возможность закончить церковно-приходскую школу. И когда фельдфебель Преображенского полка, приехавший подбирать по росту, цвету глаз и образованию будущих гвардейцев, скомандовал шеренге рекрутов: «Кто окончил церковно-приходскую школу, три шага вперед!», – из трехсот новобранцев шагнул вперед только Павел Свирщевский.
Фельдфебель обошел рекрута кругом, хмыкнул и спросил:
– Как звать тебя?
– Пашкой, ваше благородие! – рявкнул новобранец.
– Вот что, Пашка! Век благодарить будешь фельдфебеля Новикова. – Определю тебя в военно-фельдшерскую школу Преображенского полка. Выучишься, доктором будешь.
Так папа получил специальность на всю жизнь. В 1905 году он служил на японском фронте фельдшером. А когда война закончилась, за образцовую и прилежную службу его направили в Санкт-Петербургскую военно-медицинскую академию, которую он и окончил. Первую мировую войну он встретил, будучи уже полковым врачом.
Протодьякон Верзилов тоже оказался в Петербурге случайно. Хотя, если разобраться, вся наша жизнь, когда ее проследишь, из случайностей и состоит. Как-то престарелый патриарх всея Руси слушал в порту на Волге «Дубинушку». Из хора выделялся голос запевалы Верзилова. Патриарх велел служке пригласить громкоголосого грузчика, который вскоре приобрел большую популярность среди верующих российской столицы.
Однако вернемся в Зимний дворец, к событиям того вечера, которые на всю жизнь остались в памяти моего отца в мельчайших деталях. Верзилов больше часа ждал своего дружка – доктора. Павел не появлялся. Протодьякон прикончил бутылку анисовой, запил её десятком яиц и решил сходить в Зимний. На пороге слуга предупредил батюшку, что наследник плачет, а Мама не в духе. Верзилов немного постоял за дверью и, ничего не услышав, шагнул в покои и дал простор своему зычному басу. Но это был не молебен в соборе. И потому обладателя мощного баса отправили под домашний арест, а доктора – на гауптвахту.
Воспоминания об отце снова вернули меня в прошлое. Я почти не выходил из номера и больше ни с кем не знакомился. Странное, тревожное чувство вновь охватило меня, и картины прошлого одна за другой, как на экране, проходили в моей памяти.
…Раннее, туманное утро июля 1941-го. Мне шесть лет. Мама с папой уже на работе. Оставшись один, я бегу на берег Андармы на утренний клёв. С харчами туго – один жмых да крапива. Картошка кончилась. Понятно, свежие чебачки и ельцы, когда вернутся родители, – роскошь для нашего вечернего стола. Вопреки запрету коменданта не выходить ранее восьми утра на другой берег реки, бегу через узенький мостик. Там, спрятавшись в густой траве, осторожно забрасываю удочку с красным червяком. Чебаки и ельцы, да и окунь не побрезгуют таким лакомством. Тихо. Но вдруг возле берега воду зарябило. Приподнимаюсь, чтобы увидеть поплавок. Он тихонько вздрагивает. Значит, рыба пока только трогает наживку. Надо ждать, когда поплавок нырнёт под воду или его поведёт в сторону – тут уж не зевай.