Гарпагон

Андреев Николай

Ночная дорога была пуста. Введенский сидел на переднем сиденье автомобиля и неотрывно смотрел в боковое окно. Повсюду, куда ни падал его взгляд, горела холодным неоновым светом реклама товаров, необходимых людям в их повседневной жизни, а вот самих людей в этот поздний час на улицах почти не было. Стояли, правда, кое-где на остановках в ожидании случайного автобуса продрогшие на ветру гуляки, но их окоченелый вид ни столько очеловечивал городской пейзаж, выполненный в безжизненных чёрно-белых

тонах, сколько омрачал его.

Убрав руку с руля автомобиля, капитан Кравец переключил рычаг коробки передач.

Спросил Введенского:

– Ты как там?

Не отрывая взгляда от окна, Введенский пожал плечами.

– Нормально.

– А я вот малёк притомился… Пить хочешь?

Введенский повернул к нему лицом. Спросил: что за журналист «Российской газеты», о котором упоминал Берг в телефонном разговоре с губернатором, приехал к ним в город, и отчего все так переполошились.

– Ещё б не переполошиться, – усмехнулся Кравец. – «Российская газета» – это тебе не халям-балям, это – чтоб ты знал! – официальный орган Правительства России. Серьёзная штука.

– А причём здесь митинг против ЖКХ?

Капитан Кравец достал из бардачка пластиковую бутылку воды. Открутил крышку и, не отводя взгляда от дороги, отпил из горлышка. Вытер тыльной стороной ладони губы и сказал, что осенью прошлого года в городе проходил митинг, на котором, кроме всего прочего, было принято решение накатать жалобу в Москву на неконтролируемый рост тарифов, а по сути – на губернатора, зять которого заправлял и заправляет до сих пор делами в ЖКХ.

– И что? – спросил Введенский. – Какая тут связь?

– Прямая. Мы, плательщики, беднеем с каждым новым повышением, а зять губернатора богатеет, причём, как говорят злые языки, чуть ли не пропорционально росту тарифов… Хотя это они, конечно, загнули – всё тут, как мне представляется, чуточку сложнее.

– Значит, жалоба на ЖКХ попала в «Российскую газету»?

– Похоже на то.

– И что теперь?

– Посмотрим… Если журналист не дурак, а дураков в таких изданиях по идее быть не должно, то нароет столько материала, что мало не покажется никому: ни губернатору, ни его зятю, ни некоторым другим уважаемым в городе людям.

– Таким как наш мэр, – добавил Введенский. – Да? Я угадал?

Капитан Кравец усмехнулся.

– Как это у тебя всё просто. Просто диву даюсь.

– А у вас, скажете, нет?

– А у нас, – сказал назидательным тоном Кравец, – виновным, согласно статье сто четырнадцать уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации, считается тот, чья вина в совершении преступления доказана в суде.

– Ну, ясно, – махнул рукой Введенский.

– Что тебе ясно?

Злорадно улыбнувшись, Введенский сказал: ясно, чего они боятся.

– Они боятся, что журналист придёт на митинг, узнает, что скрывают от правительства страны уважаемые люди во главе с зятем губернатора, и напишет об этом в своей «Российской

газете»… И чтобы этого не случилось, послезавтра Семёнов по приказу Берга разведёт журналиста с митингующими – одних отправит в один конец города, другого – в другой.

Кравец внимательно выслушал Введенского. Согласно кивнул и, проведя сухой ладонью по лицу, молча уставился на дорогу красными от хронического недосыпа глазами.

Уже подъезжая к дому, Введенский поинтересовался: кто тот толстяк, который прыгал, как ненормальный вокруг него с пакетом конфетти. Получив подробный ответ, поблагодарил капитана за то, что подвёз до подъезда и, не попрощавшись, вышел из автомобиля.

Только оказавшись в своей комнате, на своём диване наедине со своими мыслями, Введенский, наконец, осознал, что с ним произошло. Его унизили. Но и это, вспомнил он, далеко не всё. Его не просто унизили на глазах огромного количества людей и оскорбили так, как, наверно, не оскорбляли никого из тех, кто присутствовал при этом, его ещё осмеяли – открыто, зло, не стесняясь и не стесняя себя в выборе насмешек.

Введенский вскочил с дивана. Тяжело дыша, босиком подошел к окну, прислонился лбом к холодному стеклу и, закрыв веки, представил себя со стороны – таким, каким его видели гости мэра.

Вот он – смешной и нелепый – снимает с себя брюки, вот – подштанники, вот – встаёт на цыпочки и, высоко поднимая голые колени, скачет вдоль нескончаемо длинного т-образного стола под тошнотворную музыку Чайковского.

Введенский застонал. Ударил несколько раз лбом об оконное стекло и вернулся к дивану. Сел на краешек, сложил ладони между ног, опустил голову.

Ему хотелось забыться, забыть о существовании Бергов, полицейских, въедливых одноклассников, которые обязательно начнут выпытывать, как ему удалось вырваться из полиции, и какую цену пришлось заплатить за это.

Введенский поймал себя на мысли о том, что не понимает: зачем он, вообще, попёрся к Арине.

«Ради чего? Неужели я всерьёз рассчитывал на то, что когда-нибудь стану великим и покорю мир? Ведь нет же! В глубине души я всегда понимал, что этого не будет, потому что этого не может быть в принципе, то есть, конечно, может и, возможно, даже будет, только с кем-то другим, не со мной… А раз так, зачем мне всё это?»

Так и не поняв: ради чего он терпел унижения, если не верил в то, что способен покорить мир, Введенский возненавидел себя. Несколько секунд он в ярости смотрел на свои голые тощие колени и думал, чтобы такого сделать, дабы раз и навсегда утолить в себе эту ненависть.

Однако, как Введенский не распалял себя, а ненависть в нём угасла так же быстро, как и зажглась, едва в голову закралась мысль о том, что ненавидеть можно и нужно тех, кто этого достоин – людей целеустремлённых, сильных, беспощадных, таких как Берг и его мажористая дочь Арина.