Гарпагон
Шрифт:
С этими ребятами он знаком больше десяти лет, но по-настоящему сдружился только в шестом классе, после одного футбольного матча на первенство школы. Они проиграли и оттого злились друг на друга. Проскурин обвинял в поражении Юдина, Юдин – Кузнецова, Кузнецов – Игоря Рыжика, который играть совсем не умел и потому весь матч простоял в воротах. Рыжик заплакал от несправедливой, по его мнению, обиды, а после того, как Низамутдинов обозвал его дыркой, психанул и полез драться. Драться с ним никто не хотел. От него бегали, дразнили, а он, как бык, низко опустив голову, преследовал своих обидчиков, ревел и грязно ругался. Наблюдая за тем,
Когда все успокоились, оказалось, что никто не хотел расходиться – каждому хотелось что-то сказать по поводу случившегося и каждому что-то добавить… Окончательно их компания сформировалась после того, как они из озорства украли в супермаркете шесть банок газировки. Их поймали и сдали в полицию. Из полиции одноклассников вызволил старший брат Юдина – Сергей… Никто об этом случае так в итоге не узнал – ни родители, ни учителя, но три часа, проведённых мальчишками в изоляторе временного содержания, сблизили их на многие годы.
Введенский поздоровался с одноклассниками за руку и спросил: что тут происходит.
Перебивая друг друга, Юдин с Рыжиком принялись рассказать о том, как на днях к директору ДЮСШ приходили какие-то люди, предъявили какие-то бумаги, из которых следовало, что здание спортивной школы должно быть освобождено в строго отведённые сроки, которые, если верить строителям, давным-давно истекли, и разобрано по кирпичику до самого основания фундамента.
– Это было ещё до Нового года, – добавил Проскурин. – А сегодня – видишь? – уже технику понагнали, гады.
– Торопятся! – сплюнул Низамутдинов. – Будто опоздать бояться.
– И где теперь, спрашивается, гимнастикой заниматься? Был один зал и тот… – Проскурин огорченно махнул рукой и, обняв Олю за плечо, прижал к себе. – Ладно, не расстраивайся, – сказал ей. – Займёшься чем-нибудь другим.
Оля закусила губу. Низко опустила голову и, уткнувшись в плечо брата, тихо заплакала.
Проскурин передал её Введенскому.
– На, подержи! Я хоть отдохну немного.
Тем временем Горбатов, стараясь говорить спокойно, не повышая тона, продолжал убеждать людей разойтись. Однако с каждой минутой речь его становилась всё более раздражённой, а лицо, ещё недавно казавшееся спокойным и важным, – злым.
Введенский отвернулся. Поднял воротник пальто и посмотрел по сторонам.
Прямо перед ним в тридцати шагах стояли два высоких красивых здания с дорогими бутиками на первых этажах, справа и слева – ещё четыре, сзади – три.
– Чего вертишься? – спросил Юдин.
– Смотрю.
– И что видишь?
– Тоже что и ты.
– Я – дома.
– А я – проблему.
– Какую?
– Финансовую… Глянь, как здесь всё красиво и дорого.
– И что?
– А то, что ради такой вот красоты и дороговизны снесут наш старый спортзал вместе со всеми, кто его защищает. И никакой мэр не поможет.
Оля подняла голову.
– Что значит: снесут? Этого нельзя допустить… я же без гимнастики не могу… Елисей!
Введенский поцеловал Олю в лоб и, немного подумав, сказал:
– Хорошо. Я попробую.
Он закрыл глаза. Глубоко задышал: «Всего раз… всего два… всего три», расслабился, насколько это было возможно, и, представив себе Высший разум в виде наполненного желеобразным веществом желто-оранжевого шара, мысленно произнес: «Я доверяю Высшему разуму огонь своего сердца и тепло своей души». В его воображении возник белый лотос. Введенский собрался юркнуть в его сердцевину, чтобы пройти туда, где ему помогут добрым советом, как вдруг с удивлением обнаружил, что цветок исчез. Напрягая всё своё воображение, он ещё раз представил его таким, каким запомнил, когда утром навещал Пророка, ещё раз про себя повторил: «Я доверяю Высшему разуму огонь своего сердца и тепло своей души», протянул руки к появившемуся лотосу, и тут же одёрнул, увидев, как тот серебристой дымкой растворился меж пальцев.
Введенский открыл глаза. Посмотрел на напряженное лицо Оли – любимой девушки, которая ждала от него чуда, и снова закрыл.
«Какой же я всё-таки беспомощный, – подумал он. – Мечтаю исправить мир и сделать людей счастливыми, а сам одному единственному человеку, ближе которого у меня никогда не было, не в силах помочь».
Ему вспомнилось, как Оля горько плакала, думая, что он попал в плен Высшего разума, как искренне гордилась его успехами в медитации, и решил, что разобьётся в лепёшку, перевернёт город вверх дном, но не даст разрушить то, чем она так дорожит.
– Елисей, ты справишься, – прошептала Оля. – Я в тебя верю. Постарайся.
– Да-да, я постараюсь, – не открывая глаз, пробормотал Введенский. – Я обязательно что-нибудь придумаю.
Введенский сжал кулаки. Глубоко вдохнул морозный воздух и, задержав дыхание, приказал себе успокоиться.
«Вспомни: ты не такой, как все – ты способен увековечить своё имя в веках и народах».
Выдохнув, он с теплотой вспомнил того, кто произнёс эти слова – Пророка в светящемся одеянии, который – кстати! – как-то обмолвился о том, что и один человек способен изменить ход истории, если сумеет заявить о себе так, что его голос будет услышан теми, кто никого, кроме себя не привыкли слышать.
Введенский открыл глаза.
– Надо заявить, – громко сказал он.
– Что заявить? – спросила Оля. – Ты о чём?
Введенский окинул взглядом окруживших их одноклассников.
Выдернув взглядом из толпы Юдина, спросил: правда ли, что его старший брат Сергей работает в музыкальном салоне.
– Нет, – возразил Юдин. – Он им владеет. А что?
– Он может сдать нам в аренду на несколько часов пару колонок с микрофоном? Прямо сейчас?
– Не знаю. Надо позвонить ему, спросить.
– Позвони, спроси.
– Зачем?
– Хочу устроить митинг протеста.
Идея устроить митинг протеста Юдину не понравилась. Он сказал, что митинговать против строителей – людей сугубо подневольных – только зря время терять. И добавил, что при всём своём несогласии он, конечно, позвонит брату, иначе некоторые, тут он многозначительно посмотрел на Введенского, обвинят его в нежелании помочь Оле.
– Ну и? – перебил Введенский. – Дальше-то что?
– Что?
– Позвонишь брату? Или так и будешь болтать о моей девушке?