ГенАцид
Шрифт:
– Хорошо, – впечатленный неожиданно складным рассказом сержанта, немного успокоился Бузунько. – Значит, записка? А где она? А-а... извини, вижу. Ну и что тут?
Майор взял со стола записку и прочитал ее, едва шевеля губами:
– «Все эти ужасы были, есть и будут, и от того, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. А. П. Чехов». И что это?! – швырнул он записку на стол. – Это и есть его предсмертная записка? Я не пойму, кто повесился, Сериков или Чехов? Почему вместо подписи стоит «Чехов»?
– Это цитата, товарищ майор, – возразил Черепицын.
– Да не дурак! Понимаю, что цитата.
Бузунько, явно исчерпав все вопросы и устав, сел за стол.
– Ничего себе суббота начинается. С Новым годом, дорогие товарищи! С новым счастьем!
Он секунду помолчал. Но пауза ему быстро надоела.
– Видал? – кивнув на записку, обратился он к Пахомову. – Книжки им дали почитать. Вот и дочитались.
Но Антон его не слышал. Услышав текст записки, он пришел в невероятное душевное смятение – до этой секунды он не считал себя виновным в смерти Серикова ни прямо, ни косвенно, но этой запиской Сериков как будто с того света хитро подмигивал Антону и говорил: «Как это ты ни при чем? А кто тексты распределял? А кто воображал себя судьбой, щедро раздающей запасы русской словесности, вдыхающей тем самым жизнь в мертвые души большеущерцев? Не ты? А кто же? Пушкин? Нет! Ты! Ты вдохнул в меня такую жизнь, что теперь я лежу поперек стола бледный и недвижимый, со странгуляционной полосой на шее, а онемевшая от горя мать стаскивает с меня мокрые от испражнений штаны, чтобы надеть другие, чистые, те, в которых меня положат в гроб. А я, может, пережил бы все свои жизненные проблемы спокойно, если бы ты дал мне какой-нибудь другой текст, где не бродили бы отчаявшиеся от бессмыслицы бытия герои и не глядели на стрекочущий, жужжащий и чирикающий мир печальными глазами. Глазами, в которых читалось только одно: „И это пройдет". Всегда есть последняя соломинка, которая ломает хребет бессловесному верблюду. Всегда есть последняя капля, которая падает в переполненную чашу и выталкивает за край лишнюю воду. Но только не по закону Архимеда, согласно которому вытолкнуть она должна количество, равное ее объему, а больше, потому что при падении последней капли в чашу за край выливается не ровно одна капля, а всегда целая струйка. Почему – не знаю, но, видимо, Архимед ошибся в расчетах. Вот и в мою чашу упали литературные слова вымышленных героев, а она и так была переполнена. Вылилось, как видишь, друг Антон, больше, много больше».
– Антон! Ты меня слушаешь или как?! – влез в загробный монолог Серикова до боли земной голос Бузунько.
– Насчет письма могу просветить, – быстро вернулся к разговору Антон, хотя последних реплик майора не слышал.
– Да? Интересно, – забарабанил пальцами по столу Бузунько.
– Я, правда, вчера слегка... ну, выпил с Зиминым. Поэтому стопроцентной гарантии дать не могу.
– Ну, чем богаты, тем и рады, – мрачно отреагировал Бузунько.
– Вот. А потом, в смысле после Зимина, встретил Серикова. В общем, книжки тут ни при чем. У него там личное. Девушка, Варя, кажется, была у него давно. Теперь он узнал, что у нее от него сын. Но она, кажется, написала ему, что у сына есть отец, а Сергей ему не отец, хотя он и биологический отец.
– Отец, не отец, давай по существу, – снова раздраженно перебил Бузунько.
– Петр Михайлович, дайте договорить сначала, – тоже начиная раздражаться, сухо произнес Антон.
– Ладно, ладно. Давай.
– И он, значит, пошел сдавать что-то типа анализов на возможность... на способность... короче, на то, что у него все нормально и он может быть отцом еще. А там ему сказали, что бесплодие. Из-за грыжи, вроде. И вышло так, что его единственный сын – не сын, а больше он детей иметь не может. Ну, для него это был, конечно, удар ниже пояса.
– Да уж ясно, что не выше, – усмехнулся майор. – Видишь, Черепицын, как надо работать? – поставил он в пример Пахомова.
Черепицын пожал плечами со словами:
– Ну так кто ж знал?
– А надо знать, – сурово перебил его майор. Бузунько снова повернулся к Антону.
– А записка? Это как?
– Да никак. Расстроился он, сами понимаете. Ну и показалось ему все таким бессмысленным. Вот он и взял цитату и написал, чтоб не так все просто, что ли, выглядело.
Бузунько откинулся на спинку стула и стал легонько барабанить пальцами по столу.
– Ох, хлопцы. Хреново мне что-то. Сегодня на вечер собрание наметили, а какое уж тут теперь собрание? Да и вообще не знаю, есть ли смысл в комиссии этой. А может, стоит про эксперимент рассказать, а? Да ты, Антон, не смущайся, – сказал он, заметив, как Пахомов скосил глаза на Черепицына, – сержант в курсе, я просветил. И плевать я хотел на их секретность. У меня тут, сам видишь, дел невпроворот. Все расползаются, разбегаются, вот, – махнул рукой в сторону записки, – еще и умирают. А у меня всё под отчетом. Митька, климовский сынок, сегодня вдруг решил уехать. Подождать, что ли, не мог? Слыхал?
– Как это? – оживился Антон. – Он же с нами собирался. Первого января.
– Индюк тоже собирался, да обосрался. Расскажи, сержант, Антону, как дело было.
Черепицын, почувствовав себя в центре внимания, снова преобразился.
– Да я случайно на Климова наткнулся, когда после всех опросов поехал на почту. Я еду, гляжу – Виктор идет. Ну я притормозил, чтоб на всякий случай спросить Климова насчет Серикова, может, знает чего. А Климов про Серикова мне ничего не сказал, зато сказал, что, мол, Митька когти рвать надумал. Вещи собрал и на станцию бежать хочет. Вот он и спрашивает меня, мол, ничего Митьке не будет, если он экзамен пропустит?
– А с чего вдруг? – удивился Антон.
– Да Митьке дружбан какой-то позвонил откуда-то. И говорит: «Чего ты там киснешь? Приезжай к нам, у нас тут судоверфь, народ требуется, и бабки приличные платят». А! Вспомнил! Из Мурманска звонил. А тут, как Митька с утра про Серикова узнал, так вроде и говорит: «Пока я тут с вами сам не повесился, готов хоть в Мурманск, хоть в Амурманск». Вот такие пироги.
– Странно, – задумчиво произнес Антон. – А я думал, он в Москву хотел.
– Ладно, – оборвал Бузунько. – Хрен с ним. Меня больше вопрос с экспериментом волнует. Какие соображения? Расскажем?
Черепицын молчал. Антон тоже. Ему вообще и в связи с отъездом, и в связи со смертью Серикова все эти игры надоели. Глупость какая-то! Как будто оттого, что они расскажут большеущерцам про эксперимент, Сериков воскреснет или еще какое-нибудь чудо произойдет.
– Вы за этим меня позвали? – спросил равнодушно Пахомов.
– Ну да, – растерялся майор.
– Знаете, Петр Михайлович, по-моему, все это такая глупость, что по мне – так вообще весь этот бред с указом надо закончить, и чем быстрее, тем лучше. Хотя лично мне все равно. И вы знаете почему.
Бузунько насупился. Равнодушие Антона его явно покоробило. Но он понимал, что Антону действительно все равно.
– Ладно, – сказал майор. – Тогда все свободны.
И задумчиво забарабанил по столу.
27
Катька с утра была сама не своя. Всю ночь ворочалась, охала, кряхтела то ли от неудобного растущего живота, то ли от снов дурных. До этого долго не могла заснуть – все думала про письмо. Это проклятый клочок бумаги становился с каждый минутой все тяжелее и тяжелее, ведь в нем была заключена чужая судьба, а чужими судьбами Катька никогда не распоряжалась (если не считать еще не рожденного ребенка). Катькина душа уже буквально по земле тащилась от такой непомерной ноши. Мысли о том, что надо принимать какое-то решение, мешали ей нормально жить, есть, спать.