ГенАцид
Шрифт:
Перед сном включила какой-то сериал, посмотрела десять минут, ничего не поняла, выключила. Поворочалась полчаса. Не выдержала. Снова включила телевизор. Попыталась посмотреть новости. Но они ее только раздражали. Ей вдруг не понравилось, что где-то у кого-то что-то взрывается, горит, падает и «землетрясется». Как будто это был укор ей, что, мол, вот – проблемы, а ты тут с каким-то письмом. А ей хотелось, чтоб и ей кто-то посочувствовал. Но она понимала, что в новостях ее не покажут, а если и покажут, то только ради смеха.
Катька выключила телевизор и зажгла ночник. Достала книжку. Начала читать. Прочитает строчку, ничего не поймет и снова ее читает. Надоело. Выключила свет, завернулась в одеяло, начала считать баранов, прыгающих через забор.
Это ей никогда не помогало, но тут неожиданно сработало. Правда, и в сон она перешла вместе с баранами. Только теперь они прыгали не по одиночке, а целым стадом – все разом. И морды у них были почему-то человеческие и знакомые. Один криворогий баран напоминал Гришку-плотника. Другой, статный и улыбающийся во все свои бараньи зубы, походил на Валеру-тракториста. И все они прыгали через несчастный забор. Туда-сюда. Туда-сюда. Забор, конечно, этого издевательства в итоге не выдержал и рухнул. А они продолжали прыгать. Потом все куда-то исчезло, и стало просто темно. Дальше были какие-то обрывки, лица, слова... Вот Танька с рассеченным лбом улыбается. Вот пожимает плечами Митя. Вот сама Катька кому-то что-то говорит, а потом вдруг видит себя со стороны, и неясно, самой себе она, что ли, говорит? В общем, так и промаялась всю ночь. А утром отправилась на почту. Суббота субботой, но по субботам почта работала (правда, только до обеда).
По дороге заметила необычное оживление – народ куда-то шел. Пристала к какой-то небольшой компании. Спросила. Ее сразу огорошили смертью Серикова. Устоять не смогла – дошла со всеми до сериковского дома. Там уже собралось полдеревни. Бабы притворно охали и качали головами. Мужики курили и обсуждали самоубийство Сергея.
– А почему мокрый? – спросил кто-то, зацепившись за ухваченную деталь.
– Потому что обмочился, – ответили ему. – Это завсегда так, когда вешаешься. В сортир надо сходить перед этим делом. Да только кто ж в такую минуту о сортире думает?
Обсуждали и предсмертную записку. Она взволновала народ, пожалуй, даже больше, чем сама смерть, вызвав бурную дискуссию.
– Прочитал он там чаво-то у кого-то, и в петлю. Дело ясное, – рассуждал один.
– Это точно, – соглашался второй. – Проняло, видать. На то оно и искусство.
Про жизненные обстоятельства Серикова никто не знал и не догадывался.
Катька хотела было сказать про письмо, но прикусила язык – еще не хватало, чтоб ее обвинили во вскрытии чужих писем.
Постояв минут десять у дома, она глянула на часы и заторопилась на почту.
Там она в привычной обстановке постепенно пришла в себя, оклемалась, забыла и про письмо, и про Серикова, но только до тех пор, пока в дверях не возник Черепицын. Сержант с ходу начал спрашивать про самоубийство, попросил чаю, поинтересовался, не получал ли Сериков писем в последнее время, потребовал сахару, узнав, что приходило письмо, спросил, не читала ли Катька часом это письмо. Громко чавкая, сожрал весь запас Катькиных шоколадных конфет, которые она непредусмотрительно выложила на стол, и уже на выходе обернулся и сказал то, от чего Катька сразу забыла и про Серикова, и про письмо, и про съеденные конфеты.
– Ты про Митьку-то слыхала? – спросил Черепицын в дверях, запахивая свою кожаную куртку.
– А что? – вздрогнула Катька.
– Да уезжает он. Муха его прямо какая укусила, что ли. Мне только что Климов сказал. Уже и вещи собрал.
– Как уезжает? – охнула почтальонша. – Сегодня?
– Ага. Вот такие пироги. Полный беспредел.
– Да как же так?!
– Вот так. Один ласты склеил, другой лыжи навострил, – образно подытожил факты Черепицын, как будто речь шла о каком-то спортивном мероприятии, на котором Серикову предстоял заплыв, а Мите лыжный забег.
Катька вскочила как ужаленная и начала судорожно одеваться.
– Ты чего, Кать?
– Ничего, пусти! – огрызнулась она и оттолкнула удивленного сержанта.
К Климовым она ввалилась с таким грохотом, что на шум выбежала даже тетя Люба, обычно медлительная и невозмутимая – Митька явно был в ее породу. Пока Климов поднимал опрокинутые Катькой предметы – стремянку, корыто, – Бульда прыгала вокруг Катьки, норовя, по-видимому, обслюнявить ту с ног до головы. Но на этот раз Катька мягко, но решительно ее отпихнула – не до лобызаний сейчас.
– Где Митька? – крикнула Катька, но крик вышел почему-то тихим и завис в пространстве где-то между тиканием настенных часов и хрипом Бульды.
Памятуя прошлую реакцию на отъезд Мити, Климов хотел было как-то смягчить удар, но Люба его перебила.
– Уехал, Кать, – негромко и без истерики в голосе произнесла она. – Минут сорок назад. Хотел на станцию к поезду успеть.
– Куда?! Почему?! – Катька почувствовала, что теряет контроль над собственными эмоциями.
– Да приятель ему какой-то звонил все время, – встрял Климов. – Прямо все мозги Митьке проел с этой судоверфью, романтикой, морем.
– Какой судоверфью? – удивленно подняла голову Катька.
– Ну так в Мурманске которая.
– Он что, не в Москву поехал?
– Нет. В Мурманск. Точнее, – усмехнулся Климов, – уже Мурманск. Так они там, вроде, говорят.
Катька обхватила руками голову и села на полку для обуви.
– А почему не в Москву? Почему сегодня? А я? А мы?!
Но Климовы только пожали плечами – на них самих не было лица: был, был и вдруг нету.
– А когда поезд? – уцепилась за последнюю соломинку Катька.
– Да я даже и не знаю, – развел руками Климов. – Он же даже говорить не стал. Сказал, что скоро. Потом попрощался, и всё тут. Говорит, раз в Москве не получилось поступить, стену прошибать головой не буду. Буду, мол, обходные пути искать.
– Да он даже телефона этого приятеля не оставил, – вздохнула Люба, – мы ж даже адреса его там не знаем. Говорит, как доеду, позвоню. А когда это еще будет!
Катька вскочила и, не говоря ни слова, выбежала на улицу. За ней было с лаем увязалась Бульда, но Катька ловко проскочила через калитку, затворив ее прямо перед сплюснутым носом обиженной псины.