ГенАцид
Шрифт:
К нечаянной радости, среди огромной кучи «фотошедевров» обнаружилась и одна из их самых первых совместных фоток, которую они уже давно отчаялись найти. Снимок был сделан через пару недель после приезда Антона в Большие Ущеры. Он тогда только-только познакомился с Ниной, случайно оказавшись одновременно с ней в гостях у Климова. Там их и «сщелкал» радушный хозяин. Страсть между Ниной и Антоном вспыхнула быстро, как в романах. Но Антон был в делах любовных не особо опытен, и Нина взяла инициативу на себя. После одной из вечеринок у инженера, когда Антон сильно выпил, Нина потащила его к себе (до этого Антон ночевал прямо в библиотеке). Естественно, обстоятельства подталкивали к действию. Оказавшись в одной постели, удержаться от любовной страсти они не могли. Но Антон был настолько пьян, что у него просто ничего не получилось. Они какое-то время еще покувыркались, а затем Антон, утомленный и расстроенный неудачей, посмотрел на Нину и сказал фразу, от которой Нина полночи хохотала и потом часто припоминала ее Антону. Он сказал (слегка заплетающимся языком) следующее: «Обратите внимание, Нина Егоровна. Исторический казус. Редкий случай, когда верхи хотят, а низы не могут». Теперь, сидя на полу и глядя на блеклую фотографию, они вспоминали ту историю и смеялись до слез.
Чувства, которые за восемь лет притупились, вдруг обрели второе дыхание.
Они и до этого редко ссорились, но теперь даже мелкие обиды и опрометчиво брошенные слова – все тонуло в океане общей цели.
Как под обожженным участком тела медленно, но верно зреет розовая морщинистая пленка новой кожи, так обновлялись и клетки их обветренных, загрубевших отношений. И это было больше, чем любовь и страсть. Хотя, если верить одному французскому писателю, утверждавшему, что влюбленные смотрят не друг на друга, а в одном направлении, то можно было бы сказать, что Антон и Нина были такими влюбленными, так как смотрели в одном направлении, – а другого у них и не было.
Идти в библиотеку Антону не хотелось, да и какой смысл? Глотать книжную пыль и вылистывать чужие мысли? Глупо. Он сидел на кухне, пил обжигающий чай и думал о том, как быстро люди расстаются со своим прошлым. Уже сейчас годы, проведенные в Больших Ущерах, казались ему одной большой и нелепой ошибкой, и он искренне не понимал, что здесь делал столько времени. Как там у классика марксизма? Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым? Нет. Вроде не так. Смеясь, человечество расстается со своим прошлым. Небольшая перестановка слов, и смысл, хитро подмигнув, как будто меняется. В первой фразе вызов. «Человечество, смеясь!» Во второй неизбежность. «Смеясь, человечество». Всё не то. О прошлом вообще не хотелось думать. Тем более плакать или смеяться. Потом – может быть. Но не сейчас. Сейчас ему хотелось смеяться, встречаясь с будущим. Но на этот счет у Маркса ничего не было сказано.
Нина тем временем накинула шубу, мотнула головой, высвобождая волосы из-под воротника и, приложившись сухими теплыми губами к небритой щеке Антона, выбежала в магазин за продуктами.
Антон допил чай и пошел чистить зубы. Он всегда чистил зубы после завтрака, считая привычку человечества делать это до еды непрактичной до глупости – зачем чистить до, если после все равно будешь набивать рот едой? «Надо бы еще побриться», – подумал он и засунул зубную щетку с намазанной пастой за щеку. В этот момент зазвонил телефон. Не вынимая щетки изо рта, Антон рванул наперерез звонку – в преддверии переезда он периодически созванивался со своим бывшим профессором, который посвящал Пахомова в подробности будущей работы. Но в этот раз звонившим был Бузунько.
– Алло, Пахомов? Бузунько говорит. Алло?
Антон, вынув щетку, но не имея возможности выплюнуть булькающую во рту массу, пробубнил что-то малопонятное.
– Антон, ты?! – снова закричал майор.
Антон схватил чашку со стола и, сплюнув туда пасту, раздраженно ответил:
– Да, да, Петр Михайлович, я. Что дальше?
– А ничего, – неожиданно срезал его майор. – Про Серикова слыхал?
– Нет, а что? – испуганно спросил Антон, чувствуя снова приближение того темного и большого, что преследовало его последние дни.
– Повесился.
Тут возникла пауза, которую нарушать ни майору, ни Антону не хотелось. Любая реплика («Как?! Когда?!») была бы пошлой и глупой, как будто время и подробности смерти могли изменить или смягчить свершившийся факт.
– Значит, так, – не дождавшись ответной реакции, решил заговорить первым майор. – Одевайся и дуй ко мне. Надо покумекать.
– Ладно, – сказал пустым голосом Антон и повесил трубку.
Нужно было одеваться, но в голове уже заскрипела ржавыми болтами карусель мыслей.
«Черт! Черт! Ведь вчера же еще... А я... А что я? Разве я мог что-то сделать? Изменить? Повернуть? Выходит, я совсем ни при чем. Или при чем? Ах ты, черт! Ну зачем? Ах, да! Сын... письмо это глупое. Как-то всё криво. А зачем я майору? Что смерть Серикова меняет? Хотя да, ему, конечно, будет от начальства нагоняй. Как будто он виноват. Ну а я при чем?»
Антон лихорадочно прыгал на правой ноге, вталкивая левую в непослушную штанину.
«Нина придет... надо бы записку, что ли, оставить... мы же собирались отцовские вещи паковать. Вот черт. Некстати-то как. Да, блин! – разозлился он на себя. – Смерть всегда некстати. О чем я думаю?!»
До отделения он добежал в считаные минуты. Его слегка удивило полное отсутствие людей на улице, но с другой стороны, смерть в Больших Ущерах была нечастым гостем – ясно, что все сбегутся поглазеть на повесившегося.
Забежав в отделении, он сразу услышал раскатистый голос Бузунько, доносившейся из кабинета.
– Кого опросил?! И всё?! А что, кроме них, никаких свидетелей нет?! Вроде или никаких?!
Ясно было, что майор разговаривал с Черепицыным, хотя голоса сержанта не было слышно – все перекрывал командный баритон майора.
Антон для вежливости стукнул в дверь кабинета и сразу зашел.
Майор стоял у окна. Черепицын – перед столом майора.
– Здравствуй, – хмуро кивнул Бузунько вошедшему Пахомову. И снова переключился на Черепицына.
– А-а-а! Даже не отвечай. Ты на часы смотрел? Ты видишь, сколько сейчас времени? Час! Сериков повесился в восемь двадцать! Почему я об этом только сейчас узнаю? Я в девять был в отделении! И мне никто ничего не доложил. Тебя нет? Нет. Мне в девять тридцать звонит Митрохин, я докладываю ему обстановку, говорю, что все под контролем, а тут ты заявляешься и мне вот такую необъятную свинью в час дня подкладываешь. И что? Мне что, сейчас перезвонить Митрохину и сказать, что ах, извините, совсем запамятовал, у нас же Сериков повесился?
Майор сделал короткую передышку и снова ринулся в атаку.
– Ты говоришь, что опрашивал мать и дядю Мишу. Допустим. Хорошо, час на это ушел. Ну еще Зимин, ну осмотр, ну заключение, туда-сюда, ну пусть два часа. Но не че-ты-ре же!!!
И майор красноречиво (мол, куда это годится?) хлопнул себя ладонями по бедрам и развел руками.
– А?! Я тебя спрашиваю.
Черепицын набрал воздуха и на выдохе оттараторил:
– Я ж объясняю. Я сел в уазик, поехал на почту, надо было узнать, не получал ли Сериков почту в последние дни. Туда-сюда. Катька сказала, что было письмо какое-то – видимо, важное, потому что Сериков очень его ждал последние два дня. Я ее спросил, не знает ли она содержимого письма, может, вскрывала или что. Но она прям вся занервничала и сказала, что им нельзя и она никогда, ну и всё в таком духе. Я тогда поехал обратно к Серикову. Там начал искать это письмо, снова опросил мать, но она ничего не видела. Мы там всё перерыли – ничего не нашли. Возможно, сжег. Они на заднем дворе мусор жгут, ну мы... то есть я пошел туда, там только зола, и всё. Так что остается только предсмертная записка.