Генерал Ермолов
Шрифт:
Видя себя окруженным, Даву остановился в намерении собраться, устроиться и потом идти напролом. Находившиеся в Вязьме вице-король Евгений и Понятовский услышали за спиной сильную канонаду и поворотили назад. Они превосходили числом русских.
Было 10 часов пополуночи. Авангард Милорадовича оказался между двух огней: Даву выступил из Федоровского в сомкнутых колоннах, а вице-король Евгений и Понятовский шли от Вязьмы. Однако Милорадович, завязав сражение, не хотел прекращать его, стремясь выиграть время до подхода главных сил. В результате, совершенно расстроенный повторными атаками Ермолова и огнем батарей Милорадовича, Даву бросил обозы и стороною от большой дороги, левым берегом реки Черногрязье, пробрался в тыл корпуса вице-короля Евгения.
Милорадович двинул свои войска вперед и в полдень соединился с Платовым, который рассеял по большой дороге остатки арьергарда Даву. Кавалерия вместе с партизанами Сеславина и Фигнера обходила фланги французского корпуса. Вскоре положение неприятеля сделалось еще опаснее: после полудня к Вязьме прибыл Уваров с двумя кирасирскими дивизиями. Русские пошли на штурм города.
Перновский и Белозерский полки с музыкой, барабанным боем и распущенными знаменами ворвались в Вязьму, объятую пламенем. Одним из первых в городе оказался состоявший при Милорадовиче ермоловский адъютант поручик Граббе с командою стрелков и двумя орудиями копной артиллерии. С правого крыла на улицы Вязьмы влетели донцы Платова, а с противоположной стороны — партизаны Фигнера и Сеславина. Неприятель стрелял из домов; разбросанные бомбы и гранаты с треском взрывались в пожарищах, но ничто не остановило натиска. Начавшееся на рассвете сражение кончилось в семь пополудни. Французы не выдержали штыковой атаки и бежали, а защищавшиеся в домах были истреблены или взяты в плен.
Неприятель потерял в этом бою до 4000 убитыми и ранеными и более 2000 пленными, в том числе и артиллерийского генерала Пелетье. Здесь, на пепелищах старинного русского города, французы убедились, что их преследуют не одни казаки, и с этого момента они предались паническому страху быть на каждом шагу настигнутыми пехотой и регулярной конницей.
Когда Ермолов вечером въехал в город, то ужаснулся от представшей ему картины полного опустошения. Вязьма превращена была в развалины; по улицам грудами лежали убитые французы, которых присыпал начавший падать снег.
Везде валялись обломки оружия, обгорелые остатки взорванных зарядных ящиков, брошенные пушки. В центре города были собраны пленные. Освещаемые бликами пожара, оборванные, почерневшие, с искаженными лицами они занимались дележом мяса падших лошадей. Одни усердно резали себе большие куски из конских окороков, другие с жадностью делили, как лакомое блюдо, печенку, третьи уже держали мясо на шомполах. Некоторые тут же, в стороне, над огнем догоравших развалин, жарили свои, порции, посыпая их вместо соли порохом. Стоявшие вокруг конвойные солдаты смотрели на них с отвращением и жалостью.
«В Вязьме в последний раз мы видели неприятельские войска, победами своими вселявшие ужас повсюду и в самих нас уважение. Еще видели мы искусство их генералов, повиновение подчиненных и последние усилия их, — записал Ермолов. — На другой день не было войск, ни к чему не служила опытность и искусство генералов, исчезло повиновение солдат, отказались силы их, каждый из них был более или менее жертвою голода, истощения и жестокостей погоды».
Наутро после сражения забушевали ветры и поднялись метели. К голоду, опустошавшему армию пришельцев, теперь присоединилась свирепая зима. И хотя термометр показывал еще не более 10 градусов, вьюги сделали холод нестерпимым. Все пространство от Вязьмы до Смоленска представляло собой беспрерывное кладбище. На той самой дороге, по которой всего два месяца перед тем гордо шли к Москве никем дотоле пе побежденные неприятели, валялись они теперь тысячами, мертвые или умирающие, ползали по пепелищам сожженных ими селений, по конским и человеческим трупам. Голод, стужа и обуявший их после Вяземского сражения страх ежеминутного нападения начали помрачать рассудок многих французских солдат. Иные даже потеряли дар речи: не могли отвечать на вопросы, глядели мутными глазами и обнаруживали признаки жизни только движением рук и тем, что молча продолжали глодать лошадиные кости.
Ермолов в голове авангарда шел Смоленской дорогой.
Картина гибели «великой армии» становилась ему все более очевидной. Ослепительной пеленой расстилался вокруг глубокий снег. Он не переставал идти пять дней, почти беспрерывно сопровождаемый резким, порывистым ветром.
После первых утренних морозов дороги покрылись стеклянистым ледяным лоском, стали скользки. Французские лошади, не подкованные на шипы, падали под седоками.
Конница гибла. Для артиллерии стали брать лошадей из обозов, а обозы кидать на дороге вместе с награбленной в Москве добычей. Близ деревни Семлево французы бросили в озеро большую часть старинных воинских доспехов из московского арсенала. Наполеону было уже не до трофеев.
Авангард без единого выстрела взял в плен более тысячи человек. Ермолов отовсюду получал известия о победах над французским войском. С ним вошел в связь Денис Давыдов, слава о подвигах которого гремела уже по всей России.
Радуясь его успехам, Ермолов посылал отважному партизану прямо с марша записки, уведомляя его о местоположении неприятеля.
«Любезнейший брат! Ты не худо делаешь, что иногда пишешь ко мне, ибо я о заслугах других всегда кричать умею… — сообщал он Давыдову. — Мы ожидаем неприятеля; войска будут драться с ожесточением и будут уметь мстить за взятие Москвы. Озлобление ужасное! если неприятель будет маневрировать, то мы его непременно атакуем… Паршзапы паши открыли партию пленных наших, следующую по Смоленской дороге, в числе 1500 человек, их прикрывают два орудия и 200 человек несчастных вестфальцев; надеемся, что ты ее не пропустишь. Дерзни, любезный брат:
в этом случае пленные помогут тебе! Партизаны распространили ужас по Смоленской дороге, неприятель дрожит за свои сообщения. Прощай! Твой верный брат Алексей Ермолов».
В Дорогобуже было получено предписание Кутузова авангарду двигаться на соединение с главной армией, а Ермолову велено прибыть в квартиру фельдмаршала, расположившегося в Ельне.
Общее положение к тому времени настолько переменилось в пользу русских, что Наполеону оставалось помышлять только о спасении остатков своих войск и собственной персоны поспешным бегством. На северо-западе корпус графа Витгенштейна потеснил маршалов Виктора и СенСира и овладел Витебском; на западе адмирал Чичагов с частью Молдавской армии оторвался от стороживших его австрийцев и саксонцев и пошел на Минск. Но, пожалуй, самым важным было известие, которое вез Ермолов главнокомандующему: Наполеон с гвардией уже более суток как начал марш из Смоленска к Красному.
Прискакав в Ельню, Ермолов в тот же час явился к Кутузову. В городе не оставалось почти ни одного целого строения: солдаты и офицеры размещались в избах с выбитыми окнами, без дверей и с разломанными печами. Главоокомандующий занял один из уцелевших теплых домов и в самом приятном расположении духа завтракал в небольшой горнице со своими генералами. Услышав Ермолова, он просиял и в ответ на его просьбу преследовать неприятеля с большей настойчивостью сказал ему с обычным напускным простодушием:
— Голубчик! Не хочешь ли перекусить?..
Он положил Ермолову на тарелку котлету и подал рюмку вина. Тот, подавив огорчение, молча отправился к окошку: за столом не было места. Во время завтрака Ермолов просил Беннигсена поддержать его, но генерал упорно молчал. Когда фельдмаршал вышел из комнаты, Беннигсен холодно заметил:
— Любезный Ермолов, если бы я тебя не знал с детства, я бы имел полное право думать, что ты не желаешь наступления. Мои отношения со светлейшим князем таковы, что мне достаточно одобрить твой совет, чтобы князь никогда бы ему не последовал…