Гений
Шрифт:
– Чего?
– А почему ты ныла про работу? По-моему, твоя гораздо интереснее моей.
– Вряд ли.
– Нет, правда.
– Как скажешь.
– Хорошо, а что бы ты хотела делать?
– Не знаю. Я думала, думала, но так ничего и не придумала. Я хотела стать следователем. И стала. Мне казалось, надо чем-то отличаться от папы. Он был фараоном. И дядя тоже. Мамин папа работал в контрразведке. Ясное дело, я не хотела идти в полицию. Ну вот я и подумала: ведь прокуратура – это же совсем другое дело. – Она засмеялась. – Последний всплеск бунтарских настроений. Я смирилась со своей судьбой.
Я сказал:
– Мне кажется, у меня с моим отцом то же самое было.
Она закатила глаза.
– Я серьезно. Пока я рос, он казался мне абсолютно бездушным человеком. Человеком, для которого важно одно – прибыль. Так и есть. И понимаешь, какая подлость: я ухитрился выбрать, пожалуй, единственную профессию, в которой требуется еще большее бездушие и большая страсть к деньгам.
– Если это так, чего ты не бросишь?
– Я много об этом думал последнее время. И не смог придумать ничего другого. Чем еще заняться?
– Мог бы стать прокурором.
– Это вряд ли.
– Что так?
– Староват я для таких подвигов.
– Ты вроде говорил, что никогда не поздно начать все сначала?
– А мне вот уже поздно.
– Можно я тебя спрошу? Почему ты его так ненавидишь?
– Отца?
Саманта кивнула.
Я пожал плечами.
– В двух словах не расскажешь.
– Расскажи не в двух.
Я подумал.
– Когда мама умерла, у меня было такое ощущение, будто я был ее собачкой, а теперь он вынужден за мной ухаживать. Он редко ко мне обращался – либо приказывал, либо ругал за что-то. Мама – единственная его жена, с которой он не развелся. Не знаю, сколько продержался бы их брак, по-моему, не очень долго, но в тот момент, когда она заболела, они отлично ладили. Поэтому отец с тех пор и не женился: он ее идеализирует. Мне жалко его. Правда. Но не идти же мне в телешоу прилюдно мириться с ним, ей-богу.
– А твои родственники с ним ладят?
– Братья на него работают, так что, хочешь не хочешь, приходится лизать. Амелия живет в Лондоне. По-моему, они особенно не общаются, но и не собачатся тоже.
– То есть собачишься один ты?
– Именно.
– А ты знаешь, что гнев укорачивает жизнь?
– Тогда лови момент, пока я живой.
Она сухо улыбнулась:
– Без комментариев.
Я прожил в доме Мэрилин четыре недели и больше не вынес. Она молодец: поселила меня у себя – при том, что у нас и до нападения отношения не ладились. А может, Мэрилин пригласила меня, чтобы иметь возможность за мной приглядывать. Все подсказки я проглядел. Я возвращался домой поздно вечером, не догадываясь, что она шьет мне дело. Да у нее и улик-то никаких не было. Даже если бы ей удалось подслушать наши разговоры на складе, ничего конкретного она бы не узнала. Я флиртовал. А кто не флиртует? С другой стороны, я флиртовал с Самантой только потому, что не рассчитывал на результат. Она мне все очень понятно объяснила. Так зачем же Мэрилин встречала меня по вечерам в кимоно, тащила меня в «будуар», как она его называла, и бросалась мне на шею? Или она думала, что, когда я расслаблюсь, она узнает правду? У нее, конечно, был нюх на предательство, но мысли-то читать она не умела.
Может, я просто ужасно неблагодарный. Но отделаться от ощущения, что она нарочно организовала этот замкнутый круг из вины и обязательств, я не могу. По-моему, ей хотелось заманить меня в ловушку, заставить самого разрушить наши отношения. Тогда она смогла бы свалить вину на меня. Чем дольше я у нее жил, тем больше чувствовал себя ей обязанным. И тем больше ненавидел ее. Чем больше я ее ненавидел, тем труднее мне было притворяться в постели. Чем больше я от нее отдалялся, тем более агрессивно она себя вела и тем больше обижалась. Чем больше она обижалась, тем более виноватым я себя ощущал. И т. д. и т. п.
Просто удивительно, как быстро разрушаются отношения. Бог знает сколько времени я и представить себе не мог рядом с собой кого-то, кроме Мэрилин. Но теперь мне было с чем сравнивать. Мы с Самантой разговаривали, и на душе становилось легче. Я любил больше и себя, и весь мир. Оптимисткой ее назвать было трудно. Саманта чаще других видела, какие ужасные вещи вытворяют люди. Но она искренне верила: надо бороться, только в борьбе можно остаться человеком. Верила в то, что у правых дел и неправых нет срока хранения. Что пять убитых мальчиков стоят пропущенных обедов и вечеров, проведенных в обществе не слишком приятного ей человека. Она была истинной дочерью своего отца. Вы ведь знаете, как я к нему относился.
Я поражался тому, как мы общались с Мэрилин, как с удовольствием подкалывали друг друга. Ирония хороша, но в меру и вовремя. Нельзя все время шпынять людей. Мне очень не нравилось, что я не мог припомнить ни одного нашего серьезного разговора. Мы провели вместе семь лет. Семь лет мы ужинали, занимались сексом, ходили на вечеринки. Нас все обсуждали, о нас сплетничали. Теперь эти отношения казались мне совершенно пустыми, искусственными. Я так боялся показаться дураком! Насколько хорошо она меня знала? Насколько хорошо я сам себя знал? Так отношения не строятся. И не отношения это вовсе.
Ужин в День благодарения превратился в кошмар. Мы постоянно переругивались через стол. Остальные гости Мэрилин, в основном искусствоведы и художники, пытались как-то оживить беседу и отвлечь нас. Мэрилин напилась и стала рассказывать мерзкие истории про своего бывшего мужа. Мерзкие – не то слово. Она издевалась над его вялой эрекцией, над его привычкой разговаривать во время секса, над тремя его дочерьми-идиотками, неспособными даже школьные тесты сдать как следует, так что папочке пришлось давать взятки всем и каждому, лишь бы его чад взяли в университет. Громоздила одну унизительную подробность на другую и все время смотрела на меня. Если бы кто-то вошел в комнату в тот момент, он бы решил, что я и есть тот самый незадачливый супруг. Наконец терпение мое лопнуло.
– Хватит, – сказал я.
Она повернула голову:
– Тебе скучно это слушать?
Я не ответил.
– Скучно?
Я не сдержался:
– И не мне одному.
Она улыбнулась:
– Чудесно. Тогда предложи другую тему.
Я извинился и вышел из-за стола.
На следующий день я поднялся рано. Мэрилин еще не вставала, ее, должно быть, мучило похмелье. На это я и рассчитывал. Исааку я сказал, что его услуги мне больше не понадобятся. Собрал пожитки и спустился вниз ловить такси. Домой. Вещи из «Барниз» я оставил себе.
Как я и говорил, на работе тоже все не очень ладилось. Нет, даже не так. Я и понятия не имел, что там у них в галерее происходило, потому как появлялся в Челси очень редко. Конечно, весной, когда я занимался рисунками Крейка, меня не было дольше, но я все-таки выполнял работу для галереи. А теперь мне и оправдаться-то было нечем. По утрам надо было натягивать костюм и отправляться по делам, а я не мог себя заставить выйти из дому. Убеждал себя, что причина в моем физическом состоянии: я устал, мне нужно отдохнуть, меня только-только выписали из больницы. Однако в декабре чувствовал я себя уже вполне прилично, а вернуться к работе все равно не получалось. Открытие выставки Элисон я пропустил, а потому включиться и начать продавать ее работы мне было очень трудно. Да что там, я и вспомнить-то не всегда мог, какие картины у меня висят.