Гений
Шрифт:
Конечно, это не мог быть Виктор Крейк. Но как похож! Неопрятный, усики маленькие. Точно таким я его себе и представлял. И беспорядок такой же. И запах…
Мне пришла в голову безумная мысль: это и есть Виктор Крейк.
Наверное, я как-то нехорошо на него уставился, потому что дедок хрюкнул и сказал:
– Ты сюда моими сиськами любоваться пришел, что ли? Я ради тебя от обеда оторвался. Че надо?
– Я разыскиваю одного человека.
– Кого это?
Я показал ему те снимки, что дала мне Саманта.
– Ну и рожи, – сказал он, просматривая фотографии.
– Вы не возражаете, если я спрошу, как вас зовут?
– Не возражаю? Ясное дело, я возражаю.
– А все-таки?
– Леонард.
– А я Итан.
– Ты фараон, что ли, Итан?
– Я работаю на окружного прокурора. – Ну не совсем ведь соврал.
– А ты, жиртрест? – спросил он у Исаака. Но тот и бровью не повел. Смотрел себе через темные очки и стоял спокойненько. – А с ним чего? Разговаривать не научился еще?
– Он у нас такой молчаливый герой.
– А по мне, так вылитый жиртрест. Что он у тебя жрет? Овец тушами? – Он протянул мне снимки: – Не знаю я этих сукиных детей.
Мне никак не удавалось набраться смелости и спросить его про Виктора. Очень уж я боялся, что он и есть Виктор. Я спрошу, а он с воплем выкатится через заднюю дверь. Я ходил вокруг да около, изобретая вопрос помудренее. Тем временем старик внимательно изучил пластыри на моем лице и сказал Исааку:
– Похоже, тут ты – мозг операции.
– Я ищу человека по имени Виктор Крейк.
Вот сейчас он нажмет на кнопку и исчезнет через потайную дверь.
Старик только кивнул:
– Да ну?
– Вы его знаете?
– Ясный пень, я его знаю. Такой, с… – Он помахал рукой, показывая усики. Странно, у него самого-то усы есть. Что он, слово забыл?
– Он у вас что-то покупал?
– Ага.
– И часто приходил?
– Пару раз в месяц примерно. Покупал только бумагу. Что-то давненько я его не видел.
– Вы не могли бы мне показать, какую именно бумагу он покупал?
Он на меня так глянул, точно я сбежал из сумасшедшего дома. Потом пожал плечами и пошел на свой склад. На железных полках лежали нераспакованные коробки с ручками, наклейками, фотоальбомами. На ломберном столике – микроволновка, рядом пластмассовая миска с макаронами, плавающими в соусе мари-нара, и грязная вилка на стопке комиксов.
Леонард схватил коробку с нижней полки и потащил ее на середину комнаты. Он охал и вздыхал, и, когда нагибался, становилась видна прореха на штанах. Явно появившаяся не сегодня. Старик снял с пояса нож для резки бумаги и разрезал скотч. Внутри были пачки обычной бумаги, несколько менее пожелтевшей, чем рисунки, но явно той самой. Насколько можно судить, когда речь идет о белых листочках.
– И давно он стал ее покупать?
– Отец открыл магазин сразу после войны. Он умер в шестьдесят третьем, в тот самый день, когда Кеннеди башку прострелили. По-моему, тогда-то Виктор и начал приходить. Пару раз в месяц. Вроде так.
– В каких вы были отношениях?
– Я ему бумагу продавал.
– Он когда-нибудь с вами говорил о себе, о своей жизни?
Леонард уставился на меня.
– Я. Ему. Бумагу. Продавал. – Довольный тем, что я осознал всю меру своего идиотизма, он снова начал поглощать макароны.
– Простите…
– Ты еще тут?
– Я хотел спросить, вы ничего странного в поведении Виктора не замечали?
Он вздохнул и поерзал в кресле.
– Ладно, хотите историю, будет вам история. Один раз я с ним в шашки сыграл.
– Что, простите?
– Шашки. Ты что, в шашки никогда не играл?
– Играл.
– Ну вот, я с ним сыграл. Он приперся сюда с маленькой такой коробочкой шашек, ну мы и сыграли. Он меня разделал под орех. Хотел еще сыграть, только мне как-то не улыбалось обосраться два раза за один день. Предложил ему подраться на кулаках, но он ушел. Все.
Мне стало ужасно грустно. Я представил себе Виктора, вернее, даже не его, а его душу, полупрозрачную и туманную. Представил, как он бродит по району с коробкой шашек под мышкой и отчаянно ищет, с кем бы сразиться.
– Доволен? – спросил Леонард.
– Он платил кредиткой?
– Я не принимаю кредитные карты. Только наличные или чеки.
– Хорошо. А чеками он платил?
– Наличными.
– А еще хоть что-нибудь покупал?
– Ага. Ручки, фломастеры, карандаши. А ты из отдела по борьбе с бумагой, что ли?
– Я пекусь о его безопасности.
– Ага, и пачка бумаги тебе непременно поможет обеспечить его безопасность.
Оставалось только поблагодарить его. Достав свою визитную карточку, я попросил позвонить, если Виктор появится.
– Бога ради, – ответил он.
На выходе я оглянулся и увидел, как он рвет мою карточку в мелкое конфетти.
Глава восемнадцатая
Саманта работала, и ходить ножками приходилось мне одному. Ясное дело, это означало, что в галерее я показывался все меньше, чувствуя себя там, будто меня заперли в душном помещении. Хотелось скорее на волю, заняться серьезным делом. И я придумывал повод за поводом, чтобы уйти пораньше. Даже если мне не нужно было ехать в Квинс, торчать в Челси все равно не хотелось. Я подолгу гулял, размышлял о Крейке, об искусстве, о себе и Мэрилин, воображал себя настоящим детективом. Выстраивал последовательность событий, придумывал истории. «Он, спотыкаясь, вошел в кафе и спросил чашку чаю. Вступает саксофон». Все эти бесконечные фантазии, эти приступы неудовлетворенности собой были мне, к сожалению, хорошо знакомы. Они случались со мной примерно раз в пять лет.
Саманта занималась списком Ричарда Сото, просматривала старые дела. Она довольно быстро пришла к заключению, что большинство из них к нашему случаю не относилось. Либо жертва была женского пола, либо возраст неподходящий, либо следы сексуального насилия не отмечались. И все равно Саманта ими занималась – просто так, на всякий случай. Оказывается, самая большая часть работы полицейских – рутина. Это я понял, слушая Саманту. Прошли ноябрь и декабрь. Сколько дней, проведенных впустую, сколько дорог, закончившихся тупиками, сколько бесед со свидетелями, которые ничего не знали! Мы искали вслепую, с треском подгоняя один к другому кусочки разрозненных сведений о Викторе, придумывая и отбрасывая теории. Путь проб и ошибок. Ошибок было больше.