Гений
Шрифт:
Странно, ведь впервые за долгое время мне начало нравиться то, чем я занимался. Виктор Крейк оживил во мне любовь к искусству, продажа-покупка картин стала казаться мне чем-то большим, чем просто процесс обогащения. Наверное, в этом-то и было все дело. Заряд бодрости, полученный при работе с рисунками Крейка, иссяк, и я снова начал втюхивать клиентам то, что мне не очень нравилось. Для этого требовались мозги и определенная изворотливость, но вот интерес пропал. Рассчитывать на частое появление таких Крейков не приходилось, так что будущее представлялось мне большим серым пятном.
Вот вам и дихотомия: с одной стороны, Мэрилин и работа в галерее, с другой – Саманта, Виктор и пять убиенных мальчиков. Мне даже удалось обернуть для вас эту историю в красивую упаковку и приправить некоторой долей символизма. Вы и представить себе не можете, до чего же сильно изменила меня та зима. Да я и сам не очень понимаю, как так вышло.
Со временем до меня стало доходить, что перемены эти назревали давно и созрели уже окончательно. Когда наши знакомые поступают совершенно неожиданным для нас образом, приходится пересматривать уже сложившееся представление об их характере. Мы оглядываемся, вспоминаем прошлое, и некоторые детали, прежде казавшиеся нам маловажными, вдруг приобретают новое значение. Нам трудно объективно судить о себе самих, однако я, как человек, давно страдающий нарциссизмом, привык перебирать в уме обстоятельства моей жизни. И потому довольно быстро осознал, как долго зрело это недовольство собой. Занявшись искусством, я полагал, что обрел собственное место в жизни. До этого я был всего лишь половинкой личности, половинкой, еще не сформированной и плохо осведомленной о мироустройстве, озабоченной лишь тем, чтобы отдалиться от отца на наибольшее расстояние. Отец был лед, а искусство – пламя. Чем дальше от продажи недвижимости, тем лучше. Даже неудобно как-то в этом признаваться, но я и в самом деле так думал. Смейтесь, если хотите. Уж Мэрилин бы точно не упустила возможности посмеяться. Важно одно: я рассказал вам, что думал, не боясь быть осмеянным, а значит, я и вправду очень изменился.
На третьей неделе декабря начали приходить результаты из лаборатории. Мы встретились с Энни Ландли и вместе просмотрели отчеты об экспертизе ДНК. Очень грустный день. Ни одного твердого вывода. Все волоски, найденные в квартире, принадлежали людям из моего списка, в том числе и мне самому.
Саманта посмотрела на меня:
– Ты в курсе, что это значит?
– Что?
– Ты лысеешь.
По старым джинсам тоже мало вразумительного. Сперма, по всей видимости, насильника, а кровь – жертвы. Саманте еще не прислали ответ из объединенного хранилища ДНК (здорово я нахватался терминов?). Одно хорошо, Энни удалось соскрести немного отмерших клеток со старого свитера Крейка. И эти клетки не совпали с ДНК спермы. Конечно, мы полагали, что свитер принадлежит Виктору, но точно мы этого не знали. И уж тем более нельзя было утверждать, будто владелец свитера не присутствовал на месте преступления. Он мог просто не оставить следов ДНК.
Больше всего проку было от частично сохранившегося отпечатка пальца на задней обложке метеожурнала. Энни, по моей просьбе, постаралась взять пробы рисунков настолько бережно, насколько это вообще возможно. Она перебирала страницу за страницей в поисках любых следов, пригодных для экспертизы. Отпечаток, кстати, отправили в ФБР, чтобы они пробили его по своей базе данных. Ответ к тому времени еще не пришел. Саманта и Энни обсуждали какие-то профессиональные тонкости, и я снова отметил, какую огромную часть их работы составляет возня с бумажками, сколько времени уходит на отправку запросов, повторные запросы по электронной почте, бесконечные звонки в лабораторию. Пожалуй, в этом смысле наши профессии имели много схожего.
Когда Энни ушла, мы с Самантой занялись старыми убийствами. Саманта сократила список Ричарда Сото до трех дел, причем по одному из них жертва осталась жива. По двум другим убийствам след давно остыл, улики отправили в хранилище, из которого мы планировали их забрать после праздников. Что касается выжившего мальчика, теперь уже юноши, его звали Джеймс Джарвис. В одиннадцать лет на него напали, изнасиловали, избили и попытались удушить. Убийца счел его мертвым и бросил тело в парке в шести километрах от Мюллер-Кортс. Все это случилось в 1973 году, через шесть лет после убийства, которое считалось последним в серии. До сих пор Саманте так и не удалось разыскать Джарвиса, но она не сдавалась. Саманта рассказывала мне о своих поисках, упрямо выпятив челюсть. Вся в отца.
В тот день, двадцать первого декабря, мы сидели за столиком китайской забегаловки. Нам уже порядком надоело говорить про убийства, и мы просто пялились на машины за окном. Снаружи уже стемнело, и жижа на тротуаре окрасилась в красный и зеленый цвет, отражая огни рождественских лампочек в витрине. Никогда я не считал, будто Квинс – красивое место, но в тот момент мне показалось, будто эта улица куда реальней всех других районов города.
– Тебе предстоит великое испытание. – Саманта прочитала мою бумажку с предсказанием.
– В койке.
– В койке. – Она смачно жевала и глотала. – Твоя очередь.
– У тебя много друзей, – прочитал я.
– В койке.
– В койке. Я тебя умоляю, даже не думай, – сказал я, подзывая официанта.
Она ухмыльнулась и полезла за кошельком.
Мне пришлось повторить:
– Я плачу.
Она внимательно посмотрела на меня:
– А в чем прикол?
– Будем считать, это мой подарок рабочему классу.
Она показала мне средний палец. Но все-таки позволила заплатить.
Мы остановились на улице и поговорили про наступающие праздники. Саманта вместе с матерью, сестрой и их многоуважаемыми родственниками собиралась ехать в Вашингтон.
– Я вернусь второго, – сказала она. – Постарайся не скучать без меня.
Я пожал плечами:
– Как скажешь.
Она улыбнулась.
– А у тебя какие планы?
– Мэрилин в четверг устраивает праздник. Это у нее ежегодное мероприятие.
– Получается, двадцать третьего. А в само Рождество?
– А что в Рождество?
– Ну, ты куда пойдешь?
– Домой.
– А.
– Сейчас все бросим, будем меня жалеть.
– А чего ты отцу не позвонишь?
– И что?
– Для начала поздоровайся.
– И? Поздороваюсь и повешу трубку?
– Почему? Если все пойдет нормально, можешь спросить, как у него дела.
– Что-то мне эта картина не представляется радужной.
Она промолчала.
– Мы вообще никогда Рождество не праздновали. У нас даже елки не было. Мама дарила мне подарки, но и только.
Саманта кивнула, хотя мне показалось, будто она мною недовольна.
– Если я ему позвоню и поздороваюсь, он будет рассчитывать на большее. Он спросит, почему я раньше не звонил. Честное слово, ты просто его не знаешь.
– Ты прав, я его не знаю.
– Нет уж, премного благодарен.
– Как скажешь.
– Зачем тебе это надо?