Географ глобус пропил
Шрифт:
Маша задумчиво глядела себе под ноги.
– Что такое – росстани? – наконец спросила она.
– Ну, перекрестки, распутья… Там, где дороги расстаются.
– Я не знала, что вы и серьезные стихи пишете.
– Я не пишу, Машенька. Я сочиняю. Изредка.
– Почему же не пишете? – удивилась Маша.
– Ну-у… – Служкин замялся. – Мне кажется, писать – это грех. Писательство – греховное занятие. Доверишь листу – не донесешь Христу. Поэтому какой бы великой ни была литература, она всегда только учила, но никогда не воспитывала. В отличие от жизни. Можешь преподнести эту мысль Розе Борисовне.
– А при чем тут она? – словно бы даже обиделась Маша.
– Как при чем? Она же у вас литературу ведет.
– А-а…
Служкин и Маша подошли к старой сосне у самого обрыва.
– А вот теперь посмотри, – велел Служкин, указывая пальцем.
Вешние воды, дожди и ветер вынесли почву из-под сосны, и она стояла, приподнявшись на мощных, узловатых корнях. Одни корни вертикально ввинчивались в землю, а другие, извиваясь, как змеиные волосы Горгоны, веером торчали в пустоте.
– Ух ты! – ахнула Маша, присаживаясь на корточки, чтобы разглядеть получше. – Это и есть ваша сосна на цыпочках? А я столько раз была там, внизу, на пляже, и никогда не замечала!…
Служкин подошел к сосне и похлопал ее по стволу.
– Давай обойдем ее с той стороны? – предложил он.
Маша поднялась, подошла к нему и заглянула вниз.
– А не опасно? – наивно спросила она.
– Смертельно опасно, – ответил Служкин. – Но ты делай, как я.
Он обнял сосну, прижался к ней грудью и животом и по корням засеменил вокруг ствола. Маша засмеялась, тоже обняла ствол и смело стала переступать по корням вслед за Служкиным, глядя в обрыв через плечо.
Служкин остановился на полпути, и Маша, дойдя до него, тоже замерла. Они стояли над пропастью, Служкин обнимал сосновый ствол, и Маша обнимала сосновый ствол. В тишине было слышно, как сосна чуть поскрипывает, и высоко над головами плавно покачивались темно-зеленые, ветхие лапы кроны.
Маша упрямо смотрела куда-то вниз, куда-то вдаль по ледяной Каме. На висках ее и на розовых от мороза скулах проступили яблочно-бледные, нервные пятна.
– Виктор Сергеевич, – негромко сказала Маша, – мы с вами упадем…
Последние холода
Седьмого марта в детском садике устраивали утренник в честь Восьмого марта. Служкин пришел один – Надя не смогла.
Небольшой зал на втором этаже садика был уже заполнен бабками и мамами в шубах. Поскольку мест не хватало, воспитательница отправила Служкина, как единственного пришедшего на утренник папу, за скамейкой. Служкин приволок скамейку – длинную, как пожарная лестница, – и поставил ее так, чтобы отсечь ею зрительскую часть зала. Он первым уселся на эту скамейку и оглянулся, разыскивая взглядом Лену Анфимову. Лена стояла у стенки среди тех, кому не досталось места. Служкин махнул ей рукой. Здороваясь со знакомыми, Лена пробралась через плотно заставленные ряды и села рядом со Служкиным.
– Привет, – сказал Служкин. – С праздником тебя. И кстати, с прошедшим днем рождения.
– Ты даже помнишь? – улыбнулась польщенная Лена.
– Конечно, у меня отличная память, – похвастался Служкин. – К тому же все записано.
– Как у тебя дела? – спросила Лена, спуская на плечи шаль.
– Да так себе. Как обычно. Горе со щами, счастье с прыщами.
– Ты уж расскажи, – засмеялась Лена.
– Рассказывать долго, особенно если учесть, что нечего. Вроде ерунда одна, а вроде и лопатой не перекидаешь. Ногу вот сломал.
– Поэтому тебя долго не было видно, да? Я хотела у Нади спросить, да постеснялась, больно она у тебя строгая…
– Дорогие наши мамы! – произнесла воспитательница, выгоняя в зал табунок детишек и выстраивая их. – И дорогой папа, – добавила она, посмотрев на Служкина.
Женщины в зале дружно засмеялись.
– Это мой папа, Витя! – крикнула Тата.
– Сегодня ваши дети приготовили вам выступление и подарки!
– Й-и!… – за пианино взвизгнула, как лошадь, музруководительница так, что Служкин вздрогнул, и ударила по клавишам.
Детишки и воспитательница нестройно запели. Точнее, сперва запела воспитательница, потом начали неуверенно подключаться дети. Мамы, растрогавшись, притихли, только в углу какая-то бабка бубнила: «Раньше молоко было двадцать семь копеек, булка белая – восемнадцать, булка черная – четырнадцать…»
Утренник начался. Дети хором старательно читали стихи, громче всех с выражением орала воспитательница. Потом стихи стали читать поодиночке: кто звонко тараторил, кто невразумительно мычал. Воспитательница шепотом на весь зал подсказывала слова забывчивым. Андрюша рассказал свое четверостишие глядя в пол, почти беззвучно. Лена виновато пожаловалась Служкину:
– Он дома хорошо читал, а на людях стесняется…
Тата тоже едва слышно тоненько прочла:
Весенний праздник радостный пришел сегодня к нам, И ярко светит солнышко для наших добрых мам.В стихах также упоминались «весенние деньки», «звонкая капель» и прочее, что выдавало детсадовскую самопальность этих опусов.
– Значит, Витя, ты не знаешь про двенадцатое число? – тихо спросила Лена.
– А что было двенадцатого? Драка или революция?
– Ирида Антоновна умерла.
– Чекушка?…
Служкин долго молчал, глядя, как смешно танцуют дети под барабанные аккорды изношенного пианино – парами, с приседаниями, уперев руки в бока.
– Нет, я не знал, – сказал Служкин. – Я вообще ее после школы не видел… Чем она занималась на пенсии?…
– Летом на даче копалась, на рынке рассаду продавала.
– Ну и ну… – Служкин покачал головой. – А я к ней даже в гости не ходил… Слышал, что наши собирались, а не пошел… Виноват я перед ней…
– Да все мы виноваты, – заметила Лена. – Чего уж там…
…Дверь открылась, и разговоры оборвались, точно выключили магнитофон. Вошла Чекушка. Лицо у нее было в красных пятнах. Ничего не говоря, она села за стол. Класс замер, ожидая худшего.
– Ребята, – сказала Чекушка, обводя парты блестящими глазами. – Вчера умер Леонид Ильич Брежнев.
В груди у Витьки словно что-то бахнуло. Скамейка поплыла из-под зада. И сразу зашумела кровь, заколотилось сердце. Целую минуту, не поддерживаемая ничем, в классе стояла тишина.