Географ глобус пропил
Шрифт:
И он начал рассказывать, весело поглядывая на Машу, а Маша слушала, задумчиво улыбаясь, и смотрела на затон, в котором начиналась весна. Здесь уже пожелтел лед вдоль берега, и сквозь него проступила вода, а между кораблей грозно потемнели тракторные дороги, наезженные за зиму. С крыш теплоходов экипажи большими фанерными лопатами сбрасывали снег, очищая квадраты небесно-синей краски. Под кормой самоходок чернели вырубленные пешнями проруби для винтов. Трюмы барж вдруг ярко освещались электросваркой. На толкачах звонко скалывали наледь с задранных буферов. И все корабли были увешаны гирляндами сосулек, наросших в недавнюю оттепель.
Служкин увлекся своим рассказом, раскраснелся, расстегнул
– Виктор Сергеевич, а можно домой идти? Время уже!…
Маша сидела задумчивая, молчаливая. Служкин тоже помолчал, искоса изучая свою снеговую графику, потом встал и начал пинать сугроб, хороня ее.
– Идти-то можно или нет?… – не унималась профессура.
Служкин двинулся к девятиклассникам, распихал толчею у горки, вынул из рук заснеженного двоечника Безматерных фанерку.
– В детстве, – весомо сказал он, – мы называли это – «кардонка». Вы весь урок мочало чесали, а кататься на кардонках так и не научились. Теперь смотрите: я показываю вам высший пилотаж. Одно выступление, и только в нашем цирке!
– О-о!… – восхищенно застонал девятый «А». – Геогр… Виктор Сергеевич пилотаж показывает!…
Служкин отошел назад, разбежался и прыгнул, прижав кардонку к животу. Грянувшись на лед, он растопырил руки и ноги, как «кукурузник», и с криком: «Всем двойки за уро-о!…» – исчез внизу в туче снежной пыли.
Присугробившись, Служкин с трудом поднялся на ноги, оглянулся и увидел, как наверху одна за другой исчезают спины уходящих домой девятиклассников. Служкин начал обстоятельно отряхиваться. Кромка берега опустела. И вдруг сверху донесся крик:
– Виктор Сергеевич, вы перчатки забыли!…
Над обрывом стояла Маша и махала над головой его перчатками.
– Маша, не уходи! – вдруг закричал Служкин.
Маша опустила перчатки.
– Не уходи! – снова крикнул Служкин.
– Я жду вас, Виктор Сергеевич, – просто ответила Маша.
– Маша, давай прогуляемся! – орал Служкин. – Как будто у нас свидание!… Я тебе сосну на цыпочках покажу!…
– Давайте, – засмеялась Маша. – Поднимайтесь.
Но Служкин неожиданно развернулся и, разгребая руками сугробы, двинулся к ледяному полю затона. Пропахав между старым дощатым пирсом и ржавой кормой полузатопленной баржи, Служкин выбрался на свободное пространство. Волоча ноги, он побрел прочь от берега по застругам. И с кручи Маше было видно, как дорожка его взрытых следов, ломаясь, складывается на плоскости затона в огромные буквищи: «МАША».
Потом Служкин, задыхаясь, поднялся наверх, подал Маше руку, и они пошагали по широкой тропинке, по самой верхотуре, и рядом, внизу и дальше вширь – до свинцовых полос у горизонта – разлеталась и гудела нереально-просторная равнина реки. Тонкие вертикали сосен вдали особенно остро давали почувствовать чудовищный объем пространства, по околице которого тянулась тропа.
– Смотри, – сказал Служкин. – Практической надобности в этой тропе нет, а люди все равно ходят. Почему?
Маша молчала, не отвечая.
– Виктор Сергеевич, – наконец спросила она, – а откуда вы знаете все это про пароходы, чего мне рассказывали?
– Как тебе объяснить? – Служкин усмехнулся и пожал плечами. – Мы вроде бы в одном районе живем и как будто бы в разных мирах… Здесь у меня прошло детство. Это для вас – тех, кто приехал жить в новостройки, – «Речники» пустой звук, затон вроде заводского склада, а домишки эти – бараки. Для нас же всем этим мир начинался, а продолжался он – Камой… И поэтому Кама, затон – для меня
Маша грустно улыбнулась и промолчала. Они медленно шли мимо косых заборов, поленниц, сараев, зарослей вербы, старых купеческих дач под высокими корабельными соснами.
– И вот с детства у меня к рекам такое отношение, какое, наверное, раньше бывало к иконам. В природе, мне кажется, всюду разлито чувство, но только в реках содержится мысль… Ты сама не ощущаешь этого, Маш?
– Я мало видела рек, – ответила Маша. – Здесь мы живем только два года, а раньше жили в городе, где никакой реки не было. Мама с папой каждое лето возили меня на море… Вот вы говорили про реки, и я вспомнила, что мне как-то странно было видеть море – столько воды, и никуда не течет…
Служкин долго молчал.
– Одна из самых любимых моих рек – река Ледяная на севере, – рассказал он. – Весной я туда в поход собираюсь с пацанами из девятого «бэ». Слышала об этом?
– Рассказывали, – кивнула Маша.
– Хочется мне, чтобы еще кто-нибудь почувствовал это – смысл реки… «Бэшники» так душу мне разбередили своими сборами, что у меня про Ледяную даже стих сам собою сочинился. Хочешь, прочитаю?
– Конечно.
– Раньше по Ледяной шел сплав на барках, везли с горных заводов всякую продукцию… И вот этот стих – как бы песня сплавщиков…
– Да вы не объясняйте, вы читайте, я пойму…
Служкин глубоко вздохнул, огляделся по сторонам и начал:
Дальний путь. Серый дождь над росстанью. Как-нибудь беды перемелются. Ледяной створами и верстами Успокой душу мою грешницу. Здесь Ермак с Каменного Пояса Вел ватаг удалую вольницу. Будет прок – Господу помолимся. Эй, браток, ты возьми с собою нас. Черный плес. Черти закемарили. Вешних слез белые промоины На бойцах, что встают из тальника, Подлецов кровушкой напоены. Плыли здесь струги да коломенки. Старый бес тешил душу чертову. Что же вы, судьи да законники, Нас, живых, записали в мертвые? О скалу бились барки вдребезги. Шли ко дну, не расставшись с веслами. Но, сбежав из постылой крепости, Вновь на сплав мы выходим веснами. Под веслом омуты качаются. Понесло – да братва все выдюжит. Ничего в мире не кончается. Проживем: вымочит – так высушит. Ветхий храм на угоре ветреном… Рваный шрам на валунной пристани… И погост небо предрассветное Палых звезд осыпает искрами. В города уезжать не хочется. Навсегда распрощаться – просто ли? Нам с тобой дарят одиночество Ледяной голубые росстани.