Гербарии, открытки…
Шрифт:
Впрочем, радио отчасти способствовало вхождению музыки в быт, но его можно было выключить или просто не замечать. Когда я была ещё маленькой (лет трёх-четырёх), а мама поняла, что никогда не станет настоящей профессиональной оперной певицей, её пение поначалу просто обрушивалось на меня как ливень. Всё звенело вокруг, но я не понимала столь многого и чувствовала себя потерянной в этой материнской ночи, в стихии музыки, звенящей оконными стёклами и похожей на летний ливень зимой. Я была маленьким комочком, сжавшимся и беззащитным в разливе этой непонятной красоты, звучащей не по радио, а вживую и почему-то для меня одной.
…Раз в неделю по будним дням мы с мамой отправлялись в кино; это бывало тоже утром, но поздним, – в ходе покупок и за час до начала обеденного перерыва. Началось это с первого года моей жизни и оборвалось лет в шесть с половиной, когда я пошла в школу.
(Мой день рождения был незадолго до майских праздников, а через две недели после них мы, как
В кино я сидела у мамы на коленях, так у нас повелось с самого начала и по привычке продолжалось. У мамы был очень хороший вкус во всём, это распространялось и на кино, но она прежде всего любила музыку. И поэтому мы чаще смотрели музыкальные фильмы – очень разные: от опер Мусоргского, Чайковского, Бородина (тогда в кинопрокате таких фильмов-опер было достаточно) до кинолент с поющей Любовью Орловой. Были и иностранные, трофейные, такие как «Голубой Дунай» и «Дунайские волны» (два совершенно разных фильма с почти одинаковым названием: грубовато опереточный с Марикой Рёкк – и раскатисто-певчески прекрасный эпизод из жизни Штрауса с белокурой Милицей Корьюс, летящей по волнам и лугам в вечном вальсе, нераздельном с пением [24] ).
24
Вальс «Auf den blauen Donau» – «На голубом Дунае» (нем.).
От мюзиклов шестидесятых – семидесятых все эти фильмы отличала прежде всего добротность и даже некоторая грандиозность постановки, которая чем-то роднила их с миром оперы (или оперетты). Конечно же, последний из них, с дивной Милицей, я полюбила на всю жизнь, а многие другие забыла. Но все они, пожалуй, несколько подавляли меня. И тогда я привыкла – с годовалого возраста, но почему-то и потом, лет до семи, – понимать и воспринимать в них только отдельные эпизоды и отрывки, а остальные пропускать, продолжая оставаться в тех. Наверное, это было связано с тем, что я была медлительна и что Бог не дал мне прекрасного музыкального слуха. И до пяти лет я различала в музыке лишь кусочки отдельных мелодий, кое-как связывая их с помощью воображаемых картин.
Но были и другие (не музыкальные) фильмы, тоже непонятные, но вместе с тем и совершенно понятные, если говорить о понимании на том всеобщем и всесмысловом «эсперанто», о котором было сказано выше, в связи с дедушкой. Они были серьёзными и печальными: например, один из них был о Моцарте и назывался «Дай руку, жизнь моя»; другой – о безвестном прохожем, моряке из Скандинавии, и назывался «Чайки умирают в гавани»; третий, английский, – о маленькой девочке и её деде – «Козлёнок за два гроша». На них мы с мамой плакали и так, заплаканные, и выходили на уличный воздух из долгих кинозадворочных коридоров. (Годы спустя мне случилось вновь увидеть эти фильмы в «Госфильмофонде», и я с удивлением убедилась в том, что они действительно были очень хороши – на свой, немного наивный лад.)
Среди увиденных нами, впрочем, были и такие, которые ни к музыке, ни к печали отношения не имели, но все о них говорили. Многосерийный «Тарзан» был, по сути дела, захватывающим сериалом, его зрители чем-то напоминали болельщиков на футбольном матче. Но я их чувств не то чтобы не разделяла, но то заражалась ими, заряжалась, то полностью разряжалась и отключалась. Голливудский «Спартак» почти ничем не отличался в моих глазах от уже виденных фильмов-опер и полностью слился в памяти со вскоре поставленным в Мариинке одноименным балетом. Мы очень любили кинокомедии, но хороших тогда почти не показывали, а чаплинские «Огни большого города» потрясли нас, но именно, как мелодрама (которой фильм этот и был). Для меня в детстве он был значительно ближе к страшному и притягательному фильму «Газовый свет» (первый триллер! Взрослая страшная сказка про Синюю Бороду!), чем к комедиям Чаплина, с которыми я познакомилась значительно позже. Разумеется, я разбиралась в увиденном не одна: мы с мамой были сообщающимися сосудами, мне передавалось её восприятие.
Я не просто любила, а боготворила маму, да и весь мир этой не вполне понятной мне красоты, (страшной, как написал в одном своём стихотворении Пастернак [25] ), открывающейся для меня вместе с ней и вслед за ней. Да, кстати, я вспомнила эту строфу из Пастернака не случайно. Когда лет двадцать спустя я читала впервые его роман («Доктор Живаго», естественно), то если отбросить всё французское (и по литературной линии шедшее отчасти от «Дамы с камелиями» и от Настасьи Филипповны Достоевского) в его героине Ларисе Гишар-Антиповой, а оставить только всю перемешанность врождённой красоты, серьёзности и женственности с мучительными временами и тяжелейшим бытом, который она несёт на своих плечах легко, как коромысло с вёдрами от колодца во дворе к «дому с фигурами» (почти певуче!), – то мне оставалось только воскликнуть про себя: «А ведь это могло быть написано и о моей маме».
25
«Что делать страшной красоте / Присевшей на скамью сирени…». Из стихотворения «Я их мог позабыть» (1944).
Но всего этого было «слишком много для меня одной», это напоминало море: вот плывёшь в нём и радуешься, но вдруг доходишь до какой-то точки – «остановись!». А иначе растворишься и исчезнешь в нём, утонешь, тебя самой не станет, не останется. Мы были от рождения очень разными, хотя я и не хотела, и не смела думать об этом. То, что внешне я была непохожа на маму, причиняло мне боль.
Но пора наконец вернуться к девочке, которая жила в этой комнате не так обособленно, как в большом окружающем мире, и всё же достаточно отстранённо, к стихотворной строке из будущего первого неизданного сборничка «Шансон Дым»: «Рассказ о девочке манерной, / Ещё о стеночке фанерной…» У мамы в те (самые ранние) годы, когда я ещё была лишь её живой белолоконной куколкой со множеством красивых платьиц, сложилось представление обо мне как о ребёнке хотя и своенравном, но, в общем, послушном. Играть во дворе и в садике у церкви напротив (он имелся тогда, но был действительно мал: лужайка, две скамейки и несколько старых деревьев) мне разрешали, но поначалу не одной и недолго. И я играла в основном дома, моими главными игровыми площадками были эркер, тахта и маленький угол перед ширмой. На глазах у мамы я играла как все девочки: рассаживала кукол и мягко-шерстистых персонажей моего домашнего Зоо за их длинным столом, они общались, рукодельничали, принимали гостей, пили чай и сами во что-то играли… Это была моя маленькая (но, увы, не настоящая!) домашняя сцена, а мама была «нашими зрителями». Мама была рядом всегда, но она всё равно уходила – в работу и пение одновременно. Порой от таза со стиркой, едва отерев руки, она подходила к пианино, внезапно начинала играть и петь вокализы, затем, не прерывая их, возвращалась к стирке, к быту, но ещё некоторое время продолжала быть и рядом, и где-то далеко.
Когда она так уходила, то и я спешила последовать её примеру; ведь и у меня был свой мир, который в первой главе я назвала своим коконом. В нём не было нашей комнаты как таковой, были только её отдельные уголки, мною расширенные и сценически переоборудованные воображением. В нём были и места наших с дедушкой и отцом (но не с мамой!) прогулок – мосты, площади, сады и прочие красоты города, увиденные мной главным образом из трамвайно-троллейбусных окон. Но они были упрощены до уровня декораций из больших кубиков, на которые их можно было собирать и разбирать, хотя играла я вовсе не в это. В нём были также и моря, озёра, костёлы, поля и пруды из мест нашего дачного отдыха, но они были открыточно-безразмерны и тоже свободно помещались в моих излюбленных комнатных местах. Это было как бы общим фоном, но у меня были также и любимые вещи (да полно! не совсем вещи, а что-то куда более живое, одушевлённое и оживлённое): от лодок и островков на озере и вплоть до безделушек – ну, например, раковины, какой-нибудь ёлочной или настоящей, но лёгкой и миниатюрной игрушки. Но для меня все они были отнюдь не безделушками и игрушками, а действующими лицами магического театрика «Кокон».
Действо же разыгрывалось само, я его никогда заранее не придумывала, содержанием были отчасти прочитанные (мной или мне) детские книжки и сказки, отчасти же всё что угодно: сценка на улице, где мы стояли в очереди, или на общей кухне, игра с детьми во дворе, сценка из живого настоящего Зоо на Зверинской и многое другое. Но далеко не всё и не всех я принимала и звала в мой «Кокон», многое из него просто изгонялось, как случайно залетевшая в комнату большая осенняя жужжащая муха или оса. Принцип сохранения внутренней гармонии этого маленького мира превалировал, но непредсказуемо было то, что от меня самой он, пожалуй, зависел не вполне. Гармония была строга, значительно строже дедушки и мамы: у неё были свои законы, за нарушение которых можно было поплатиться утратой пропуска в её миры. Она уже и тогда была превыше моей любимой безудержной фантазии.
А кем же была при этом я сама – режиссёром? Да нет, я скорее была всей труппой, каждым по очереди, – это напоминало чтение пьесы в театре одного актёра. Но главное было не в этом, моей ведущей ролью была пружина действия. И чтобы попасть в свой волшебный мир, я вначале должна была подпрыгнуть на месте и закружиться как волчок, да и возвращалась я на мамин голос также прыжком. Играют ли с детьми, вообще-то говоря, эльфы и феи, как в «Питере Пэне» (который, кстати сказать, тогда не входил в круг детского чтения и был прочитан мной годы спустя), я толком не знала (и не стала бы отвечать на этот вопрос), но в глубине души была уверена, что – да…