Гербарии, открытки…
Шрифт:
Своим «Коконом», как его ни назови: мирком ли или моим собственным маленьким театром, – я очень дорожила, ничуть не менее (более!), чем домашним уютом да и красотой большого окружающего мира (ведь я жила в Ленинграде, на одной из его прекрасных и несчастных площадей) или чем маминой музыкой… Честно говоря, я дорожила им больше всего. И только любовь к близким была ещё выше и больше этого, я это понимала и принимала, но почему-то не без затаённой грусти.
Я обладала огромным аппетитом к жизни – в те ранние годы девяти жизней и тридцати городов мне было, может быть, мало, – но любя беготню, всевозможные приключения (да и вкусно поесть), по-настоящему и до подлинной страсти я любила только книги и чтение. Дело доходило до курьёзов. Как-то раз отец, чтобы обратить это в шутку, дал мне почитать брошюру «Железнодорожное расписание». Увидев, что я и её читаю с жадностью, он назвал меня пожирательницей всего напечатанного,
Но названия иных станций – Ржевка, Саблино, Сосново, Бернгардовка, Выборг – были так хороши, что все они сразу (моментально!) запоминались, а некоторые другие, непонятные, были такими смешными – например, Васкелово (там, наверное, ловили кота Ваську, а потом бросили и оставили его жить в полнейшем покое и забвении) или Токсово (где, быть может, проживала когда-то смешная мисс Токс из Диккенса, этот отрывок мне как-то читала вслух сестра отца, тётя Соня), – всё это было прелестно самой своей нелепостью и тоже сразу запоминалось. Но как же мне было рассказать об этом отцу, которого я стеснялась, – сверхзанятому и почти не обращающему внимания ни на что, кроме работы?
К сожалению, внешне я была совершенной противоположностью маме, и так как она была моим идеалом красоты, то не быть на неё похожей значило совсем не быть красивой. Но я считала себя по-своему милым существом, беленьким и круглым, как булочка или репка, хотя красотой и не блещущим, но всё же обладающим вьющимися волосами, от белых до чуточку уже русых. И с глазами то серо-, то сине-голубыми, не очень, к сожалению, большими и с простеньким «киргиз-кайсацким» разрезом, как почти у всех вокруг. Но у меня были также и круглые локотки, и ямочки на щеках и руках, да и кольца, на которые делились мои волосы, были им чем-то сродни. А в шесть лет мама заплела их в коротенькую, но крепкую и широкую косу (а не в косички) – так что, в общем, всё-таки я была скорее существом по-своему милым, чем не таким уж и красивым…
Когда у пятилетней (в среднем) девочки есть секреты от взрослой и мудрой мамы, она сильно рискует, и прежде всего тем, что может оказаться не только не понятой, но, что гораздо хуже, – ложно и неправильно понятой кем-то самым близким (и ответственным за неё). Я не впустила маму в свой магический театрик – но отчего? В первую очередь оттого, что в него не поместилась бы её Музыка, а затем – просто потому, что мама была взрослой. Если вспомнить великолепные английские и французские повести для детей, написанные ещё до начала и в начале нашего ушедшего столетия (всё тот же «Питер Пэн», «Мэри Поппинс», сказки Уайлда или графини де Сегюр), то и они рассказывают о чём-то подобном. Взрослому остаётся лишь входной билетик в собственную «прохладную детскую века» [26] , если он его не потерял или не истрепал.
26
Из стихотворения А. Ахматовой «Ива» (1940).
Но если забраться ещё глубже во времена и вспомнить Николеньку Иртеньева из «Детства» Л. Н. Толстого, то становится ясно, что в такие игры, как правило, играли вместе с другими детьми, хотя зачинщиком игры, конечно же, был он сам, Николенька (и подобные ему творческие натуры). Когда зовут играть старшего брата Володю, который «вырос уже», стал подростком, то он только мешает и не даёт играть детям.
Но в послевоенные (послеблокадные, полуголодные) годы жизнь ещё только возвращалась на круги своя. И таким, как я, играть дома было не с кем – как правило, не было их, наших старших (или совсем маленьких) братьев и сестёр. Но я и не хотела «быть как маленькие», играть с маленькими, а больших побаивалась. В свой «Кокон» я впускала иной раз двух почти уже больших девочек – старшую кузину Юну и Рэну, дочь родительских друзей Жарковских (и, кстати, тёзку моей второй кузины, жившей с мамой Фаней на Урале). Обе они вначале были в восторге, играли с радостью и прекрасно придумывали сюжетные линии, которые никогда не пришли бы в голову мне самой. Также появлялись (и оставались) новые замечательные персонажи вроде сибирских пушистых котов и лисички (а может быть, рыжей киски? Но никак не лисы!) Алиски, ведь обе они знали и прочли больше, чем я. Но как только каждой из них исполнялось четырнадцать, они уходили в мир мечтательной романтики, пока что остававшийся для меня дикой саванной, где гулять опасно. Они начинали с мечты о возлюбленном и, видя мой рост и чуть намечающиеся, как у них самих, грудь и талию, предлагали и мне побыть в мечтах вместе с ними (а мне-то было восемь с чем-то лет), пытаясь поделиться со мной «грёзами, волнующими грудь», – а меня всё это пугало и казалось пошлым. Однако они внушили мне (к девяти с половиной) любовь к чтению романов Вальтера Скотта и, в частности, к Диане Вернон, Ричарду Львиное Сердце и королеве Марии Стюарт.
Но маму мне удалось – нет, не обмануть, об этом не могло быть и речи, – а к сожалению, невольно (правильнее было бы сказать – поневоле) ввести в заблуждение. Глядя со стороны на то, как мой аккуратный «домашний театрик для неё» сочетается с моими играми в нём же «про себя», мама пришла к мысли, что я будущая актриса. И это стало на некоторое время фатальным для нас обеих.
…Став подростком, я до страсти увлеклась кино, но ходила туда на первые вечерние сеансы (пять вечера) одна, держа это своё увлечение в глубоком секрете, в том числе и от мамы. Музыку я полюбила внезапно и навсегда в шесть-семь лет, как будто кто-то открыл мне скрипичным ключом скважины ушных отверстий. Но я лишь вскользь сказала об этом маме, которая и восприняла это просто, как нечто должное и естественное.
Мама была ничуть не виновата в том, что жила в до- и послевоенное время, в эпоху сталинского ампира и искусственно создаваемых апофеоза и помпезности. Но меня подавляло в этой эпохе всё. Совсем не в маме моей и не в прекрасном её женском начале было дело, а во времени, в тяжеловесности всей этой мебели – с особенно мной нелюбимой бронзовой лисой на круглой мраморной подставке посреди огромного письменного стола.
И ещё в том, что сквозь официозно-приподнятую красоту появляющегося в городе метро, да и отремонтированных и подновлённых после войны старых жёлто-белых зданий в классическом стиле «ампир» – порой как из подворотни выглядывало нечто непонятное и ужасное, как, например, история одной из наших старшеклассниц, которую преследовали на правительственной машине, по слухам, «для Берии». Об этом, но не именно об этом, а обо всём в таком роде – потом, в главе «Продолжение музыки».
И мама тоже далеко не всегда понимала меня, хотя она изо всех сил старалась не замечать во мне ничего «чужого». Так это и было, и оставалось, вернёмся же – но, впрочем, не именно к возрасту восьми с половиной лет или не к началу истории, случившейся у памятника великой императрице, а к тому, что всему этому предшествовало, – к весне перед началом школы.
Я очень хотела как можно раньше попасть в школу, и родители пошли навстречу моей воле, а не сами придумали отдать меня туда в шесть лет. Чем же мне не жилось дома, где было так привольно и прекрасно? Была одна небольшая беда, о которой придётся рассказать напоследок, а затем я перейду к фотоэпизодам со всеми тремя [27] родителями.
27
Включая деда.
Я ощущала себя по отношению к маме предательницей, не стоящей её любви. Это можно было бы ещё пережить, и с этим нужно было бороться, однако беда заключалось в том, что мама начала учить меня всему (пускай и понемногу) – музыке, пению, танцам, мытью посуды, наведению порядка в комнате, мойке зеркал и окон – и именно в том январе, когда мне вскоре должно было исполниться шесть лет.
Программа была большой и обязательной, продуманной лет на семь вперёд; в неё входило также серьёзное музыкальное образование, танцы, умение прекрасно себя держать, шитьё, вышивание, домоводство и знание иностранных языков в полном объёме – всё то, что маме не успели и не смогли дать в своё время её родители и что ей (бедной одинокой девочке Розочке) приходилось завоёвывать своими силами, изобретательностью и удвоенным трудом.
Я была бы рада, но… Конечно, я понимала, что именно этому учили раньше в пансионах и даже в институтах для больших девочек. И что усвоение всего этого было залогом счастливой женской жизни… Но у меня ничего не получалось, руки мои были явно приделаны не тем концом, превосходство мамы бесконечно подавляло меня, а страх рассердить и обидеть её заставлял, приводя в столбняковое состояние, разбивать тарелки и стоять, кататонически-безнадёжно застыв, на уроках танцев.
Да, что-то у нас трагически не выходило, и в первую очередь потому, что мама, умеющая всё, но не только чуждая детской педагогике – это как раз было только к лучшему, – а ещё и позабывшая из-за своей трудной и взрослой жизни о том, что «детский мир» – это не только большой отдел игрушек (или даже огромный универмаг для детей ДЛТ), слишком уж серьёзно подходила к делу. А играть вместе мы никогда не умели, мы вместе только делали чёрную работу – такую, как стояние в очередях и мытьё полов (хотя в последнем моя доля участия была более чем скромной – я носила за ней ведро, меняя в нём воду, и полоскала тряпку). И ещё мы вместе увлекались фильмами и музыкой, но увы, моё восхищение последней было тогда ещё искусственным, вернее – немного наигранным или не вполне настоящим.