Гербарии, открытки…
Шрифт:
Зато гораздо меньше доверия внушила мне прекрасная и знаменитая «Даная»: она возбуждала вопросы, для большого ребёнка самые тревожные и непонятные, ведь мне казалось, что она беременна, хотя родит и не в ближайшие месяцы. «Но ведь она не Мадонна, – думала я, – Мадонна не может быть обнажённой, а если так, то она ждёт обыкновенного малыша. Отчего же у неё такой восторженный взгляд, отчего?» Впрочем, я знала, отчего (то есть была знакома с содержанием мифа), но не это смущало меня, а вот вид Данаи – просто мучил. Ведь, повторяю, у большого ребёнка своя, совершенно другая эстетика. И что бы ни говорили умные психологи об аутизме, нарциссизме etc.,
А навязывание взрослого восприятия вызывает у него только возбуждение, кажущееся ему нелепым, и желание отвернуться, стыдясь. Поэтому вполне естественно, что внимание моё привлекали не замечательные мужские шевелюры и дамские причёски, от которых у меня зарябило бы в глазах (они в таких количествах в эти глаза вообще и не помещались). А вот лысины – это действовало успокоительно и забавляло, это было из мира моего театрика «Кокон».
Прерывается
Тот же отголосок, впрочем, он сразу оборвётся
…Моя мама где-то очень далеко от меня, хотя и рядом, она прекрасна, она – фиолетовая Фея сирени из «Спящей красавицы», она вся в музыке и в воспоминаниях юности. Её тонкий рот страдальчески сжат, на лбу морщинка. Как мне трудно выносить это выражение отчуждённия и отрешённости на её прекрасном лице!..
Прерывается
Остановка, продолжение
Около десяти лет спустя я впервые встретила, ещё не став верующей, такие же, но только не томно, а напротив, строго истомлённые лица, ещё более застывшие в молчании, – в церквах и соборах во время поездки по Средней России и Подмосковью с мамой и моей однокурсницей и подружкой Наташей. И была смущена ими ещё больше.
А в Филармонии? Маленькая язычница, а быть может, и безбожница… Нет, я в какой-то мере понимала и восприняла дедушкины слова о Боге, но просто не в силах была принять их до конца. Однако я знала и тогда, начиная лет с пяти-шести, что в стихиях – в огне (легко играющем и ручном только в нашей печке), и в море, и в звёздном небе – есть нечто от Бога, но молчаливое и неясное.
Не страшилась ли я бессознательно, что музыка может заговорить голосом Бога? Не отстранялась ли от неё в недоумении, понимая, что этого в ней и не нахожу, и не слышу? Если бы тогда я услышала органную музыку Баха (но мне не довелось, мама не любила орган) и что-то в ней внезапно поняла, что было бы тогда? Дело не в ответе на этот вопрос, которого нет (и не могло быть), а в том, что этот страх, бессознательный и туманный, соприроден душе, способной, но ещё не готовой к вере.
Но эти мысли, если они и были, скрывались где-то глубоко, как на дне морском.
……………………………………………………………………………….
Всё тот же Отголосок, окончание
…А на кресле рядом с мамой сидит нарядное и по малолетству легкомысленное существо с короткой толстой косой и бантом, медленно и по возможности незаметно вертящее шейкой (с этой «косищей» и со вьющимися вокруг лба и ушей короткими льняными прядками, оставшимися от локонов). Что до головы, то она в данный момент, пожалуй, всё же присутствует, но как-то незаметно. Ощущать себя нарядной – так непривычно и (немножко!) приятно, а сидеть, не понимая, среди посвящённых так неловко, что я эту свою голову всерьёз и не принимаю. Да и вообще чувствую себя немного как кукла, то есть притворщицей.
А я настоящая – где же я?… Как странно: вот я уже мысленно стою, прислонившись к огромной соседней колонне, будто призрак кого-то, мне неведомого. И поражаюсь вначале, как мне отчего-то знакома её белизна с тёмной и сизой голубинкой в глубокой тени, а затем и огоньками (о, как их много!), убегающими от её яркой поверхности, снова и снова – в глубь люстр. «Это было веками» [31] … Стихотворение появится ещё так не скоро, но что же это за призрак «я», которым когда-то, возможно, мне довелось быть?.. Я этого и знать не знаю, мне так странно об этом думать, тут близко какой-то сияющий (зияющий! Всем блеском люстр!) провал. Мне становится страшно, меня знобит, и я опять совсем рядом с мамой.
31
Из стихотворения автора.
……………………………………………………………………………….
Что же до моих слуховых сложностей с музыкой в Филармонии, то вскоре они закончились, просто и внезапно, когда во время исполнения Эмилем Гилельсом Первого концерта Чайковского у меня вдруг «открылись уши», и мне осталось только потрясённо и покорно слушать и понимать «отныне и присно».
Рассказ пятый. Мой отец и фотосерии с ним
Отца я видела постоянно, но общалась с ним мало. Он много работал, работа была для него богом, как не без оснований казалось мне тогда. Он приходил домой в полшестого, обедал, спал, уходил со мной на краткую прогулку (и всё это за какие-то полтора часа!). И снова, как неслышный мотор, работал за кульманом и письменным столом, листал справочники… Потом одновременно со мной опять засыпал, но не раздеваясь, зато позднее у него была ещё какая-то короткая полуночная жизнь, заключавшаяся в общении с мамой и их знакомыми – до полпервого или часу ночи, когда они наконец ложились и всё в доме окончательно засыпало. Вставал он в семь утра, умывался, пил свой стакан чаю, и в полвосьмого его уже не было.
Он жил по расписанию и при этом был (в моих глазах) чем-то похож на паровоз, тянувший вдоль насыпи и пассажирские, но больше товарные вагоны. Он был обаятелен, силён, но ничего хоть сколько-нибудь романтического, как в маме, я в нём не находила… Моё место в его жизни было, как мне казалось, очень малым, моё время продолжалось с полседьмого до семи с чем-то вечера, когда мы гуляли, совершая наш малый (Пять углов, мост с цепями и улица Рубинштейна) или большой (Невский, набережная Фонтанки, улица Зодчего Росси, снова мост и Пять углов…) прогулочный круг. Как же получалось, что после каждой из этих почти одинаковых прогулок мне хватало материала на чтение и игры – не на один день?
Да, он был блестящим рассказчиком и был бы замечательным педагогом – не по образованию или призванию, а от природы. Но главное заключалось всё же, скорее, в том, что нас интересовало одно и то же (но отнюдь не одни и те же вещи: он никогда не снисходил до детства и детскости), что свои сознательные способности к отвлечённым и не женским занятиям я унаследовала от него. И что всё, чему он учил меня (а он просто приказывал: «Запомни! Прочти!»), я усваивала мгновенно и безо всякого труда – сама, на досуге, играючи…