Гербарии, открытки…

Листвина Ирина

И ещё: именно здесь обитала тайная, глубинная боль. И чем непонятнее и непостижимее – тем иногда и грубей (строка из будущего стиха: «жизни – жёстче, боли – больше»). «Это» всегда было в моей жизни, с самого младенчества, об «этом» свидетельствовали, в частности, некоторые сны. «Это» не появилось, не возникло в связи с моим школьным несчастьем, а только углубилось и участилось, резко усилившись в своих проявлениях.

В возрасте лет около восьми, пожалуй, рановато вести дневник? Однако я не замедлила завести его вскоре после происшествия в Екатерининском саду. Разумеется, он не сохранился: об этом повседневно заботилась мама из осторожности. Этот дневник никак не походил на ежедневник, роль последнего в жизни скорее принадлежала «Кокону». Это был дневник особый, о нём придётся рассказать подробнее. Я собираюсь разделить его на две стопки случайно сохранившихся (в

памяти) листков. Первая – совсем ещё детская и принадлежащая маленькому ребёнку (а не следующему, большому, в переходно-подростковом возрасте). Вторая найдёт себе место далее, сейчас же естественно вспомнить о первой…

Но начать придётся с другого конца – с мифических и эпических представлений о мире обычном, но непонятном, о мире взрослых, характерных скорее для Твилики. Все они как таковые – отец, мама, тётя Белла (Бэба) и другие родственники и знакомые – не то чтобы совсем мне не были понятны. Нет, то немногое, что я знала, я понимала очень хорошо. Но все они вели не только домашнюю, но также и внешнюю (на службе, в частности) жизнь, да и внутренняя их жизнь была от меня скрыта – кроме как по мелочам тогда никто не высказывался вслух при детях. И все они поэтому как бы делились на две составляющие: на одну – человеческую, понятную совершенно или не совсем, но всё же близко-далёкую и просто знакомую (последнее – иногда даже и слишком!). И на вторую – вообще незнакомую, отчасти даже «мифологическую».

Исключениями были тётя Соня, Юна и дедушка, но только без его, как мне казалось, «огромных чёрного сюртука и шляпы», которые были мне непонятны не просто, а как-то особенно, таинственно.

Не только в мире взрослых, но и в мире любимых моих сказок (казалось бы, знакомых мне как уютнейшее сказочное королевство из «Золушки» Евг. Шварца – настолько, что я могла повсюду и со всеми запросто в нём играть) имелись территории запретные – как бы отгороженные колючей проволокой и совершенно непостижимые уму. Находились они не за кулисами и не за границей, а в нём самом, но они были terra incognita [32] ; они были как канувший неизвестно куда заржавленный меч Мерлина. К ним относились, в частности, страшный гроб-сундук богатыря Святогора, людоеды, а также и многое другое, не обязательно совсем уж страшное, но глубоко (и даже неизмеримо) загадочное.

32

Неизвестные и возможно, ещё не открытые земли.

Слова «сага» и «эпос» вполне подходили для их обозначения, но нужно было условно (так как на реальную разведку я не потянула бы) как-то назвать населяющих эти земли персонажей и их владения. Никакие слова из мне известных, кроме «людоеды», тут не подходили, а оно тем более не годилось и вообще мне не нравилось. Слишком оно было актуальным в недавнем прошлом, если и не имело уже реальности в нашем послеблокадном городе.

И мне (то есть не мне, а Ине Твилике) пришлось придумать им названия. Но при этом она произвольно, как часто делают маленькие (и не только они), взяла и соединила две области непонятного, во-первых – из мира взрослых, а во-вторых – из мира сказок, перемешав обе эти «терры инкогниты». Одно из таких названий, довольно редко у неё встречающееся, Твиликой, впрочем, придумано не было.

Мне случится вскоре упомянуть о моём тяготении (чтобы не сказать – о странном раннем пристрастии) к сфинксам перед Академией художеств. В Твиликиной саге также изредка водились, точнее, упоминались сфинксы, но единственным из них, с кем я была знакома лично, был мой отец.

Гораздо чаще в ней встречались существа, именуемые Твиликой элефстонами, но их было не больше одной трети разномастного населения (как и Форсайтов в одноименной саге), а самые многочисленные из остальных именовались гномврихами.

Источниками обоих названий были сказки братьев Гримм, Перро и Андерсена, а также и наш с дедушкой Зоо. Не следует забывать и об отдельных страшных, пронзительных, но одновременно и прекрасных строках из Пушкина, Лермонтова и Гейне.

И те и другие персонажи были существами глубоко двойственной природы. Так, к гномврихам прямое отношение имели и гномы, и прелестное с моей точки зрения имя Генрих (потому что так звали Гейне, а знакомых с таким именем у нас не водилось). Но также и фильмы про фашистов, с их лающими по-немецки голосами; однако это не значило, что все гномврихи были похожи на немцев-романтиков или, напротив, были злобными. Нет, просто они были более жёсткими, грубоватыми, а в своих действиях более мелочными и практичными, в чувствах – более скудными и прижимистыми, чем остальные (или вообще люди). Но они могли быть и благодушными, умеющими многое и мастеровитыми, да и гостеприимными, как Генрих-свинопас, он же и трубочист. А отдельные из них могли возвышаться над ними и надо всеми вообще, как горы (как Гейне или Блок, которого я в детстве числила по происхождению немцем).

Сложнее обстояло дело с элефстонами. С пяти лет меня – а следовательно, также и Твилику – обучали безуспешно не только музыке, но и английскому и немецкому. Правда, немецкая группа быстро кончилась, и впоследствии язык был заменён французским. А английский продолжал течь тоненькой прерывистой струйкой по всё тем же лестницам, что и музыка все долгие школьные годы. Элефстоны были смесью элефантов (или слонов) и камней (stone по-английски – камень). Почему? Потому что они были в представлении Твилики очень большими, а я вначале довольно маленькой, а уж тем более – она, Ина. И ещё потому, что я (с ней) росла и жила в городе, который был для меня прежде всего каменным, – иными словами, неким расширением понятия «Каменный остров». Это было просто личной особенностью восприятия.

Кстати, элефстоны бывали иногда (но вовсе не обязательно) образованными и по-своему красивыми… нет, скорее, цивилизованными: они чем-то напоминали наиболее симпатичных Форсайтов, но, как и последние, нередко отличались толстокожестью и сами же от неё страдали.

Итак, мир взрослых – сфинксы, элефстоны, гномврихи… Отец – сфинкс; мама, в виде исключения, – эльфстоун (именно от эльфа, а не от слона, – она тоже единственная в своём роде). А вот некоторые их знакомые, например Вайнсоны, – гномврихи, которых (нет, тётю Эмму в первую очередь) отличают приземлённость и своего рода виртуозность в земных делах, мелочность, грубоватость и крикливость, граничащие с жестокостью и жадностью. Впрочем, они – люди очень порядочные, да и вообще, по правде говоря, настоящая гномвриха – только тётя Эмма (а дядя Миша, её муж, по природе своей первостатейный элефстон, но ему пришлось наняться в гномврихи, раз он на ней женился).

Элефстоны делились, как и дельфины и слоны, на умных и не очень. К ним Твилика относилась отстранённо и нейтрально, порой вдруг очень сочувственно в глубине души, но чаще – с преобладанием чувства юмора, о чём и свидетельствуют приводимые ниже отрывки из анекдотов Твилики о взрослых. Например, в своё время учителя пятого класса воспринимались ею (да и мною заодно) поначалу как умные элефстоны.

Были, кроме того, и отдельные чудища, наделённые только именами собственными, – наиболее страшные из них, как легко будет догадаться впоследствии, именовались «Пелагея» [33] (она была оборотень) и «Антонина» (она была старшая из Парок [34] ). Но не все могли бы поместиться не только в «Кокон», но и в эпос Твилики: например, отец не помещался из-за своих размеров и непонятности – недаром он именовался Сфинксом.

33

Этот персонаж также вскоре появится.

34

В греческих мифах – сёстры, прядущие человеческие судьбы, но и послушные воле богов.

А дедушка и вообще не воспринимался мной как явление языческого и эпического мира, он был связан с ними только через род и родственников. Он так и остался совершенно уникальным, единственным, поэтому он и был так одинок. Его двойное имя было Кальман-Элия, где Кальман – родовое, а Элия (в просторечии на идише – Элье, отсюда и Илья Израилевич) было непосредственно связано и с ивритским словом «Бог», и с именем Ильи-пророка. А также и со всеми его рассказами о Боге, о божественном, с упоминанием слов «Эльон», «Элогим» [35] , для меня ещё совершенно закрытых и непонятных.

35

Имена Бога (др.-евр.).