Гермоген
Шрифт:
— И тако зле скончался, не утаил думы иудские. Воистину от Господа попущение сие.
Когда об этом стало известно Гермогену, он подумал, что неспроста эти речи, что есть какая-то опасная тайна, связывающая Долгорукого-Рощу и Авраамия Палицына с покойным казначеем. Он ожидал встречи с архимандритом, но события приняли неожиданный оборот. Гермогену сказали, что его желает видеть какой-то человек.
...Гермоген имел обыкновение выслушивать всякого, кто пожелал бы говорить с ним. Но на этот раз монах, прислуживавший Гермогену, доложил, что
— Кабы дурного тебе чего не содеял. Глядит, паче дьявол...
— Да ты, Онуфрий, видел ли дьявола?
— Ну, ежели не дьявол, так евонный брат...
— Коли Бог за нас, станем ли бояться дьявола! Вели впустить, Онуфрий!
Вошедший не поклонился патриарху и не перекрестился на иконы. Был он чёрен и лыс. Длинный нос выгнут клювом. Сильно развитая нижняя челюсть казалась вытянутой. Глаз его нельзя было разглядеть, они прятались под массивными надбровьями.
— Чем могу быть тебе полезен, человече? За какой надобностью явился ко мне?
Незнакомец приблизился к патриарху, спросил:
— Не узнаешь, Ермолай?
Глухой, словно бы из преисподней голос вернул Гермогена к тому времени, когда в Архангельском соборе объявились «духи» и начали вещать о гибели царства. В одном из «духов» Гермоген узнал Горобца. Этот чёрный страховидный мужик с голым черепом — ужели Горобец? Что же так скрутило его? Чем промышлял? Припомнились его слова: «Я получаю свои тридцать сребреников и на службу не жалуюсь. Человек я вольный и твоему царю не присягал».
— Ты служил Вору и ныне прибыл из Тушинского стана? — спросил Гермоген.
— Не совсем так, святой отец. Ныне я бежал из плена. Спасла казацкая сноровка, ночью кубарем скатился со стены. В вашей святой обители дюже высокие каменные стены.
— Зачем пришёл ко мне? — посуровел Гермоген.
— Отвоевался, значит, на поле брани. Думаю в миру нынче служить.
— Какой службы чаешь от меня?
Горобец коротко, зло рассмеялся:
— Не по душе будет тебе моя служба. — И вдруг без всякой видимой связи спросил: — Не ведаешь, где ныне боярин Салтыков Михайла Глебович?
— Не у меня о том надобно спрашивать. Вели навести справки в приказе...
На лицо Горобца наползла хмурая плутоватая усмешка:
— По приказам мы ходить непривычны. Ты разумей это дело так, что я пришёл к тебе вперёд сказать, что пойду против тебя вместе с боярином Салтыковым...
— Велика ли рать?
— Коли с дьяволом, то велика...
Гермоген глянул на Горобца, и показалось ему, что худое его лицо стало ещё чернее, а глаза пронзительнее. Ему припомнилось внезапное исчезновение Горобца в Архангельском соборе (словно вдруг провалился в подземелье), встреча с ним у Сергиева Посада, припомнились и его таинственные действия ещё в казачьи годы.
Видно, и вправду Горобец из тех отверженных, в кого вселяется дьявол, чтобы вредить миру.
И вдруг Горобец схватился за грудь:
— Тошно мне... Давит... Мне бы...
Гермоген дал знак монашку, и тот подал на подносе Горобцу небольшую чашу с кагором. Горобец жадно пригубил её, спросил:
— А покрепче нельзя?
— Не водится... — ответил монах.
— Вели его покормить с моего стола... — сказал Гермоген.
Горобец поднялся.
— Слово тебе хочу сказать, святой отец... Ныне ночью в Сергиеву обитель войдёт Сапега. Ему откроют монастырские ворота... Не спеши доводить до царя... Войско царь не пошлёт, дабы не оставить Москву на разграбление. А ежели пошлёт отряд — его разобьют на первой заставе... Обитель — наша. И Москва будет нашей. Промысли о себе... Ты уже стар... Пора и на покой...
— Кто осмелится открыть ворота Сапеге? — резко спросил Гермоген, пропуская мимо советы Горобца.
— Один вельможный пан... О, вполне почитаемый царём...
— Ни один вельможа не осмелится совершить гнусное предательство своими руками в виду всей Лавры... — резко продолжал Гермоген, предполагая, что под вельможным паном Горобец разумел князя Долгорукого-Рощу.
— Что же ты не спросишь меня, кто тот вельможный злодей, что предаёт святую обитель и своего царя? — насмешливо спросил Горобец.
— Ежели вельможа пошёл противу Бога, мне не спасти его. Но за что вы погубили смиренного старца Иосифа Девушкина?
Горобец казался удивлённым, не понимая, почему именно казначей интересует патриарха.
— Это тайна двоих. Третьему знать не дано, — уклончиво ответил он.
— Иди, заблудшая душа! Не ведаю ныне, чем помочь тебе... Но тому, что ты сказал, Горобец, не бывать. Господь не допустит, чтобы ляхи вошли в святую обитель. Иди! — повторил он.
5
Горобец сказал правду: Задумана была коварная сдача Сергиевой лавры. Но прав был Гермоген в своих предчувствиях: задуманное не сбылось.
События развивались по плану Петра Сапеги и его сообщников, но конец был неожиданным.
Искусный не только в ратном деле, но ещё больше в коварстве, Пётр Сапега заслал в Лавру известного притворщика лютеранина Мартиаса, верного и ловкого исполнителя замысла ляхов. Он должен был ночью впустить на монастырскую стену нескольких поляков и вместе с ними «пакость поде яти»: заколотить все пушки монастырские, «у пушек иззыбити затравы, а порох прижещи».
Мартиас сумел вкрасться в доверие князя Долгорукого (видимо, сие не стоило особого труда). Келарь Палицын впоследствии напишет об особой дружбе Долгорукого к этому Мартиасу: «Воевода же князь Григорий, яко родителя своего почиташе и во единой храмине почиваше с ним, и ризами светлыми одеян бысть...» Долгорукий советовался с пленным ляхом о важных делах и поручал ему ночную стражу. А тем временем Мартиас с помощью стрел извещал Петра Сапегу обо всём, что делалось в Лавре, и о планах-замыслах самого Долгорукого.