Герои, почитание героев и героическое в истории

Карлейль Томас

Здесь, в Сэнди-Ноу, в доме моего деда с отцовской стороны, я впервые сознал свое существование и ясно помню, что мое положение и вид имели что-то странное. Между другими оригинальными средствами, к которым прибегали, чтоб вылечить мою хромоту, кто-то предложил завертывать меня в теплую шкуру только что зарезанной овцы. В этом татарском наряде, как хорошо помню, лежал я на полу маленькой гостиной, а дед мой, почтенный седовласый старец, делал все возможное, чтоб заставить меня ползать. Также припоминаю я, что в этом деле принимал участие Джордж Мак-Дугал, отец нынешнего сэра Генри Гая Мак-Дугала. Он приходился нам, бог весть почему, родственником, и я живо помню, как этот старик в мундире – он был полковником «серого кавалерийского полка», – маленькой треугольной, обложенной галуном шляпе, красном вышитом жилете, пуклях молочного цвета, завязанных по военному, стоял передо мной на коленях,

волочил по ковру свои часы и тем манил меня к себе. Добродушный старик и ребенок, завернутый в овечью шкуру, представляли интересную картину для зрителей. Кажется, это происходило на третьем году моей жизни, в 1774 году, потому что Джордж Мак-Дугал и мой дед вскоре после того умерли».

Теперь заглянем в Лидесдейл. Вальтер Скотт превратился в бойкого, веселого молодого человека и адвоката. Во время вакаций он странствует по горам, ездит на своем крепком коне через болота и кустарники, по полям и различным местам, не сознавая еще в то время, что здесь заключалось его литературное призвание. Нет страны, как бы пустынна и болотиста она ни была, которая бы не имела своего поэта и не воспевалась бы в песне. Так как Лидесдейл, некогда прозаичный, как и все равнины, приобрел ныне известность, то бросим на него взгляд. Этот Лидесдейл также находится на нашей древней земле, под тем же вечным небом, и ведет свои счеты с целой вселенной. Подвиги Вальтера Скотта были здесь чисто аркадского свойства, причем не было недостатка и в водке. Мы предваряем читателя, что некоторые рассказы Локхарта кое-где и преувеличены ради эффекта.

«В продолжение семи лет, – пишет Локхарт (автобиографию мы уже оставили), – Вальтер Скотт делал, как он сам выражался, «набеги» на Лидесдейл вместе с мистером Шортридом, помощником роксбурского шерифа, служившим ему проводником, причем исследовал каждый ручеек до самого его источника и каждую развалину от основания до зубцов. В то время в этой стране еще не существовало экипажа, и первым был кабриолет, в котором Скотт явился, сам правя, в седьмую из своих поездок. По всей равнине не было ни одной гостиницы, ни одного трактира. Путешественники из хижины пастуха переходили в дом священника, от радушного гостеприимства последнего к грубому, но не менее радушному гостеприимству крестьянина, собирая всюду песни и мелодии и случайно натыкаясь на остатки древности». Этим прогулкам Вальтер Скотт обязан большею частью материала для своего «Minstrelsy of the Scottish Border»⁶¹, а также коротким знакомством с патриархальными обычаями и нравами страны, что составляет главную прелесть одного из лучших его прозаических произведений. Но когда именно Скотт усвоил себе определенную цель в своих исследованиях, сказать трудно. «Он собирал постоянно, – говорит Шортрид, – но только через несколько лет понял, что ему, собственно, нужно; тогда же, я полагаю, он думал только о проказах и шутках.

В то время адвокатов было немного, – продолжает Шортрид, – по крайней мере в окрестностях Лидесдейла». Затем почтенный помощник шерифа принимается описывать тревогу, чуть не панический страх, который наделало их первое посещение фермы Уилли Эллиота в Мильбернгольме, лишь только хозяин узнал о профессии одного из своих гостей. Когда они сошли с лошадей, он принял Скотта с большой церемонией и хотел непременно сам отвести его лошадь в конюшню. Вилли, подойдя вместе с Шортридом к двери дома и внимательно оглядев Вальтера Скотта в щель, шепнул: «Черт меня побери, если я сколько-нибудь боюсь его теперь, он такой же, как и мы». Полдюжины собак разного сорта собрались вокруг адвоката, и манера, которою он отвечал на их ласки, окончательно успокоила хозяина.

Шортрид утверждает, что этот добряк из Мильбернгольма послужил оригиналом для Денди Динмонта. Они отобедали в Мильбернгольме и, просидев несколько времени за пуншевой чашей у Уильяма Эллиота, по выражению Шортрида, «подгуляли порядком». Затем сели на лошадей и отправились к доктору Эллиоту в Клеггид, где обоим путешественникам пришлось спать на одной постели, что, по-видимому, случалось с ними нередко во время прогулок по этой первобытной стране. У доктора Эллиота (он был священником) было довольно значительное собрание баллад, которыми интересовался Вальтер Скотт. На следующее утро они поехали посетить старика Томаса в Тослхоупе, известного своей игрой на волынке. Перед отъездом, в шесть часов утра, охотники за балладами пропустили стаканчика два водки, добавив их лондонским портером, но, прибыв в Тослхоуп, они изъявили Томасу полную готовность позавтракать. После чего хозяин угостил их отвратительной музыкой, значительным возлиянием водки-пунша, приготовленного в деревянной посуде, похожей на подойник и которую

он называл «мудростью», потому что в нее вмещалось только несколько ложек водки. Но хозяин умел так искусно наполнять его, что более полувека этот подойник считался роковым для трезвости во всем приходе. Сделав подобающую честь «мудрости», они сели на лошадей и отправились, чрез мхи и болота, к другим, равно гостеприимным артистам волынки!

«Каким неистощимым запасом юмора и веселости обладал в то время Вальтер Скотт, – говорит Шортрид. – Через каждые десять шагов мы начинали смеяться, кричать или петь. Везде, где мы ни останавливались, он умел подделываться к каждому, не важничая и не корча из себя знатной особы. Во все это время я видел его в различном расположении духа, серьезным и веселым, трезвым и пьяным, – последнее, впрочем, случалось редко. Но, пьяный или трезвый, он всегда оставался джентльменом. Когда он был пьян, то смотрел вяло и тупо, не теряя, впрочем, хорошего расположения духа».

Все это вещи довольно сомнительные и рассказанные сомнительно, но что сказать о следующем рассказе, где элемент водки играет преобладающую роль? Мы надеемся, что многое в нем ради эффекта преувеличено.

«Когда однажды вечером мы прибыли в Чарлишоп или в какое-то другое место этой дикой страны, то встретили здесь, по обыкновению, радостный прием, приличное угощение водкой, что для нас было в особенности приятно после нескольких дней скромной жизни. Вскоре после ужина, за которым была выпита только бутылка бузинной настойки, молодой студент богословия, случившийся тут в гостях, принялся читать Библию. Он уже успел прочитать несколько страниц, как вдруг добряк фермер, имея наклонность, как выражается Митчел, к сонливости, к ужасу своей жены, вскочил с колен, протер глаза и громовым голосом закричал: «А, наконец и бочонок здесь!» И в эту минуту появились с бочонком двое дюжих работников, которых он, еще за два дня до ожидаемого приезда адвоката, послал в отдаленный притон какого-то контрабандиста, чтоб добыть новый запас водки. Благоговейное настроение общества разом прекратилось. Рассыпаясь в извинениях, веселый хозяин немедля поставил бочонок на стол и принялся угощать гостей, не забыв при этом и студента, и таким образом попойка продолжалась до самого утра. Впоследствии мне нередко случалась видеть, как Вальтер Скотт, вместе со своим товарищем по Лидесдейлу, с неподражаемым комизмом передавал внезапное восклицание хозяина, когда раздался топот лошадей, возвещавший прибытие бочонка, ужас его жены и отчаяние, с которым юный богослов закрыл свою Библию».

Из этих рассказов о «набегах» на Лидесдейл, которые и мы, подобно юному богослову, закрываем здесь не без некоторого отчаяния, читатель сам может извлечь пищу. Они достаточно доказывают, хотя и в грубой форме, что в то время юные адвокаты, а с ними и Вальтер Скотт, были народ веселый, разбитной, нередко отдававший особое предпочтение водке. Но теперь представим себе, что молодой, веселый адвокат уже провел свой первый процесс. Он послужил в милиции, женился, назначен шерифом, и все это совершилось без малейшего романтизма, затем перевел «Гетца фон Берлихингена» Гете, – и мы очутимся на пороге «Minstrelsy of the Scottish Border» и при начале нового столетия.

Между тем природа и обстоятельства, соединившись вместе, создали хотя и не особенно замечательное, но нечто довольно ценное – дюжего тридцатилетнего мужчину, наделив его благоразумием, веселым характером, способностями управляться с кучей дел, гостеприимством, добросовестным отношением к делу, как служебному, так и общественному. Какие способности еще таились в нем, никто не может сказать. Да и вообще, после долгого наблюдения, кто может сказать, что заключается в каком бы то ни было человеке? Выразившаяся часть человеческой жизни, повторяем мы, находится к не выразившейся, не сознанной части в малой неизвестной пропорции. Человек сам не сознает этого, а другие еще менее. Дайте ему простор, дайте ему толчок, и его душа, заключенная в тесные рамки, достигнет беспредельного и, если нужно, наделает чудес.

Одна из утешительных истин заключается в том, что великие люди находятся в изобилии, но, к сожалению, в неизвестности. Да, наши величайшие люди, может быть, остаются неизвестными единственно вследствие своей скромности. Философ Фихте утешал себя этим убеждением в то время, когда со всех кафедр, во всех периодических и других изданиях раздавалось бесконечное щебетанье и чириканье пошлых эгоистов. Когда среди шума и гомона все превратилось в пену, как будто поднятую бурей, так что философ почти желал «налога на знание», чтоб немного укротить это беснование. Он утешался, повторяем мы, что мысль в Германии еще существует, мыслящие люди, каждый в своем углу, действительно трудятся, хотя молча и незаметно.