Герои, почитание героев и героическое в истории
Шрифт:
Весною 1814 года явился «Уэверли» – событие, вечно памятное в летописях английской литературы, но еще более памятное в летописях английской книжной торговли. Байрон пел, а Скотт рассказывал, и когда Байрон, перебрав все возможные вариации, приступил к «Дон Жуану», Скотт продолжал рассказывать и увлекать весь мир. Вся прежняя популярность рыцарских песен была поглощена большей популярностью. Какая серия романов следовала за «Уэверли», каким успехом они пользовались – известно каждому; все были свидетелями этого успеха, все приходили в восторг. Ни одному нашему писателю не выпадала на долю такая известность, и ничья литературная слава ее не распространялась так далеко. Вальтер Скотт сделался сэром Вальтером Скоттом, абботсфордским баронетом, на которого счастье рассыпало щедрой рукой всевозможные почести и блага земные. Он сделался любимцем князей, поселян и людей всех званий и сословий. Его романы «Уэверли», быстро и, по-видимому, без конца следовавшие один за другим, были всеобщим чтением; вся Европа ожидала
К этому присоединилось еще курьезное обстоятельство: автор, известный всем, все-таки оставался в неизвестности. Уже с самого начала большинство подозревало, а потом уже все проницательные люди едва ли сомневались, что автором «Уэверли» был Вальтер Скотт. А все-таки сохранялась некоторая таинственность, весьма пикантная для публики, но приятная для автора, который все это видел. Ему не было надобности, как это случается с другими неудачными людьми, прислушиваться к тому или другому «явному доказательству», что автор не Вальтер Скотт, а такой-то и такой-то. Таким образом, его положение походило на положение короля, путешествующего инкогнито. Все знают, что это могущественный король-рыцарь Густав или император Иосиф, но он толкается в толпе, забыв скучный этикет, как какой-нибудь незначительный шевалье или граф; его не тяготит королевское бремя, он рад, что может слышать похвалы собственными ушами. Одним словом, романы «Уэверли» торжествуют, и для многих автор их представляется живым мифологическим существом, способным стать наряду с семью чудесами света.
Любопытно взглянуть на поступки и жизнь человека при таких необыкновенных обстоятельствах. Мы бы охотно привели некоторые места из его переписки, но этим дело не разъяснится. Его письма, как мы уже заметили, не лишены интереса, но особого значения не представляют. Они полны веселости, шутки и остроумия, но в них недостает задушевности; отличаясь искренностью, они все-таки не вытекают из глубины души. Условные формы, претензии на тщеславие, желание польстить корреспонденту – все эти недостатки явно бросаются в глаза. Письмо написано ясно, плавно и свободно, так сказать, «параллельно» с сущностью предмета, но никогда не сливаясь с ним, так что невольно чувствуешь, что нет твердой почвы под ногами. Это письма гуманного человека, и они даже могут служить образцом в этом отношении, но в них уже чересчур проглядывает светский человек, как будто Скотт не мог иначе говорить даже с самим собой. Поэтому мы лучше позаимствуем несколько отрывков из книги Локхарта. Следующий отрывок касается обеда с принцем-регентом – события, как видите, почти официального.
«Узнав от мистера Крокера (тогдашнего секретаря адмиралтейства), что Скотт будет в Лондоне в половине марта (1815), принц сказал: «Дайте мне знать, когда он приедет, я хочу устроить обед, который, надеюсь, ему понравится». По приезде он был представлен принцу и получил приглашение на обед через моего хорошего приятеля, мистера Адамса, который в то время пользовался большим доверием принца.
Принц посоветовался с мистером Адамсом относительно приглашения других лиц к столу. «Пригласите, – сказал он, – некоторых друзей его, и чем больше будет шотландцев, тем лучше». Адамс и Крокер уверяли меня, что приглашенное общество было самое интересное и приятное». Оно состояло, сколько мне помнится, из герцога Йоркского, герцога Гордона, маркиза Хартфорда, графа Файфа и старинного друга Скотта, лорда Мельвиля. «Принц и Скотт, – рассказывал Крокер, – были такие замечательные рассказчики, каждый в своем роде, каких мне редко случалось встречать; они были вполне уверены в своей силе и оба производили в этот вечер блестящий эффект. Возвращаясь домой, я никак не мог решить, кому из них отдать преимущество. Регент был очарован Скоттом, как и Скотт им, и последний, при всех следующих своих поездках в Лондон, был постоянным гостем за королевским столом».
Мистер Адамс припоминает, что принц был восхищен анекдотами поэта о прежних шотландских судьях и адвокатах и, в свою очередь, угощал его рассказами из жизни знакомых ему мудрецов-законоведов. Скотт, между прочим, рассказал о своем старом друге лорде Брексфилде, а комментарий принца по этому поводу крайне позабавил Скотта, так что он впоследствии не раз повторял его. Рассказ был следующий: Брексфилд, объезжая свой округ, имел обыкновение посещать богатого джентльмена, жившего по соседству с тем городом, где было назначено судебное заседание, и нередко проводить у него ночь. Так как они были страстными игроками в шахматы, то постоянно и упражнялись в любимой игре. Однажды случилось (это было весной), что битва их не была решена даже к рассвету, так что судья, прекратив игру, сказал: «Ну, Дональд, осенью я возвращусь снова, а партию оставим, как она есть». В октябре он приехал, но не остановился в доме своего гостеприимного друга, потому что этот джентльмен, вследствие совершенного им подлога, был арестован, и его имя стояло в списке тех, которых должен был судить его прежний гость и приятель. Подсудимый был введен, допрошен и признан присяжными «виновным». Брексфилд надел треугольную шляпу (заменяющую в этом случае черную шапку в Англии) и произнес обычный приговор: «Вы будете повешены за шею до тех пор, пока не умрете, и да сжалится милосердый Господь над вашею несчастной душой». Заключив
Регент от души смеялся этому свирепому юмору и заметил: «По-видимому, эти старые парики смотрели на вещи так же хладнокровно, как и моя собственная демоническая особа. Помните, как Томас Мур описывает меня за завтраком?
Стол изобилует чаем и тостами,
Смертными приговорами и «Morning Post».
Около полуночи принц предложил «тост в честь автора “Уэверли”» и, наполняя свой стакан, значительно взглянул на Скотта. Тот, по-видимому, на минуту сконфузился, но затем поправился и, наливая свой стакан до краев, сказал: «Ваше королевское высочество смотрите на меня, как бы думая, что я имею претензию на честь этого тоста. У меня нет подобной претензии, но я позабочусь, чтоб действительный лицемер узнал о высокой почести, которую ему теперь воздают». С этими словами он осушил свой стакан и громким голосом прокричал «виват», к которому присоединился и принц. Едва только гости успели снова сесть, как принц вскричал: «Господа, еще тост за здоровье Мармиона, – ну, друг Вальтер, задал я вам мат». Этот второй тост сопровождался еще более громкими криками. Скотт встал и благодарил общество краткой речью, которая, по словам мистера Адамса, была «серьезной и приятной». Перед отъездом из Лондона Скотт снова обедал в Карлтон-Хаусе, где гостей было немного, зато веселости было еще больше прежнего. Чтобы ни в чем не было недостатка, принц пропел несколько превосходных песен».
Теперь взглянем на другой, неофициальный обед. Давал его Джеймс Балантайн, эдинбургский типографщик и издатель, в день рождения одного из романов «Уэверли».
Пир был, употребляя любимое выражение Балантайна, роскошный: сущая олдермэнская выставка черепахового супа и дичи, сопровождаемая замороженным пуншем, крепким элем и благородной мадерой. Когда скатерть была снята со стола, дюжий председатель встал и, подражая насколько мог манерам Джона Кемпбелла, звучным голосом произнес слова Макбета:
Fill full!
I drink to the general joy of the whole table62!
Затем был пропет гимн «Боже, храни короля», и Джеймс провозгласил: «Есть еще тост, который никогда не забывается, да никогда и не забудется в моем доме: за здоровье Вальтера Скотта!» Когда этому здоровью была оказана честь и Скотт благодарил общество, миссис Балантайн удалилась. Бутылки снова пошли в ход, Джеймс еще раз поднялся с места, жилы напряглись на его лбу, глаза смотрели неопределенно, и он проговорил, но только не громовым голосом, как прежде, а «задерживая дыхание», шепотом, вроде того шепота, которым театральный злодей заставляет трепетать раек: «Господа, в честь бессмертного автора “Уэверли”!» За оглушительными криками, в которых Скотт показывал вид, что принимает участие, последовала глубокая тишина, и Балантайн начал:
In his Lord Burleigh look, serene and serious,
A something of imponing and mysterious63 —
жаловаться на неизвестность, за которою его знаменитый, но чересчур скромный друг прячется от рукоплесканий мира. Затем, отблагодарив гостей за приветствие, он уверял, что если автор «Уэверли» узнает о сегодняшнем событии, то будет очень рад, сочтет «лучшею минутою» в жизни и пр., и пр. В продолжение всей этой мистификации на физиономии Вальтера Скотта выражалось полнейшее равнодушие, но еще забавнее были усилия Эрскина казаться серьезным. Затем было объявлено гостям о названии нового романа, а пожелание ему успеха вызвало новый тост. Чтоб покончить с дальнейшим разговором об этом предмете, Джеймс пропел несколько песен, и пропел с таким громом, который бы сделал честь любому оркестру. Вслед за этим начались новые тосты. Некоторые из гостей затянули также песни, и это продолжалось до тех пор, пока Скотт и еще какое-то духовное или важное лицо, приглашенное также на этот пир, не решились удалиться. Тогда картина переменилась. Бордосское вино было заменено огромной чашей с пуншем, и Джеймс, восстановив свои силы несколькими стаканами горячего напитка, принялся восхвалять достоинства нового романа. «Одну главу, только одну главу!» – послышались крики. Наконец, после некоторого колебания и отговорок, были принесены корректурные листы, и Джеймс громко прочел отрывок из романа, который он считал лучшим.
«Чтение началось сценой свидания между Дженни Дине, герцогом Арджайлом и королевою Каролиной в Ричмондском парке, и, несмотря на напыщенную манеру Джеймса, я должен признаться, что он отлично прочел эту неподражаемую сцену. Во всяком случае, чтение это оставило по себе глубокое впечатление, и торжествующий типографщик еще раз провозгласил тост за здоровье Вальтера Скотта».
Эбботсфорд представлял еще более отрадный вид. Здесь, на прелестных берегах Твида, Скотт возводил постройки, покупал земли и вновь продолжал покупки. Лишь только он получал новое золото за новый роман «Уэверли» (или даже раньше), как немедля превращал его в десятины, в камень, в срубленный или только что посаженный лес.