Герои, почитание героев и героическое в истории
Шрифт:
В Чифсвуде прожили мы с женой лето и осень 1821 года, и это время останется в моей памяти как счастливейшее в моей жизни. Мы жили вблизи Эбботсфорда и могли постоянно участвовать в его блестящем, часто менявшемся обществе, не подвергая себя утомлениям и хлопотам, которые испытывало все семейство, за исключением Вальтера Скотта, вследствие бесконечных приемов новых гостей.
Но по правде сказать, подобная открытая жизнь и на него наводила скуку. И он нередко терял хладнокровие, слушая напыщенную похвалу какого-нибудь тупоумного педанта, приторный восторг разрумяненных и украшенных париками вдовиц, вопросы, предлагаемые невежливыми иностранцами, впивавшимися в него с жадностью пиявки, и смотря на глупую и снисходительную улыбку сановников. Когда все эти церемонии ему уже чересчур надоедали, он как бы нечаянно вспоминал, что у него есть важное дело в одном из отдаленных поместий, и, вечером извинившись перед гостями, на другой же день являлся
Стук копыт Сивиллы, лай Мастарда и Спайса и его собственный веселый голос, раздававшийся под нашими окнами, служили сигналом, что он сбросил с себя бремя и желает провести тот день на свободе. Сойдя с лошади, он садился, окруженный своими и нашими собаками, под развесистый ясень, бросавший тень почти на полберега между мызою и ручьем, и принимался точить свой топорик, внимая вместе с тем рассуждениям Тома Парди о том, что нужно расчистить и вырубить в лесу.
После завтрака он отправлялся наверх и там писал главу «Пирата», заделывал ее в пакет и отсылал к Балантайну. Затем вместе с Томом шел в лес посмотреть на работу лесничих. Иногда и сам принимался за работу, исполняя ее не хуже всякого Джона Суонстона, и это длилось до тех пор, пока не наступало время ехать снова к своим гостям в Эбботсфорд или присоединиться к нашему обществу. Если у него было немного гостей или если это были, что называется, свои люди, то он нередко привозил их к нам в Чифсвуд и в это время был крайне любезен и предупредителен, усердно помогая нам в наших хозяйственных хлопотах.
Он был в высшей степени изобретателен на разного рода выдумки, чтоб устранить тесноту помещения. В особенности любил, прежде чем уйти в лес, опускать в колодезь корзину с вином и вынимать ее оттуда перед самым обедом, – этим способом, по его словам, он руководился еще в молодости и находил, что это гораздо лучше, чем ставить вино в лед. Если же погода была хорошая, он предлагал обедать на воздухе, говоря, что этим можно избавиться от тесноты помещения, а кавалеры будут прислуживать дамам, вследствие чего можно обойтись и без излишней прислуги».
Все это прекрасно, как рассказы Боккаччо, как идеал деревенской жизни нашего времени, но отчего же подобная жизнь не могла всегда продолжаться? В доходах недостатка не было, их хватало на удовлетворение самых дорогих прихотей, но прихотей, во всяком случае, разумных, осмысленных и комфортабельных!.. Скотт получал до двух тысяч ежегодно, кроме дохода от книг. Но зачем, вместо того чтоб отдаться творчеству, он принялся фабриковать с целью добыть более денег, громоздить массу за массой до тех пор, пока не рухнуло все здание и не погребло его в своих развалинах в то время, когда к услугам его было готовое и приятное жилище? Увы, Скотт, при всем своем здоровье, был «заражен», он страдал одной из страшнейших болезней – тщеславием. До этого недуга довели его титул баронета, милости и почести мира и «шестнадцать компаний» в день. Вследствие этого он возводил постройки, вел жалкую, бесконечную переписку о мраморных столах, обоях и занавесах, беспокоился о том, должны ли последние быть оранжевого или серого цвета. Скотт, один из даровитых людей, бьется из-за того, чтоб сделаться помещиком, основателем рода Лэрдов.
Это одна из странных трагических историй, когда-либо совершавшихся под солнцем. И подобная жалкая страсть могла довести такого твердого человека до крайности. И действительно, если б человек не был постоянным глупцом, можно бы было принять за колоссальную глупость тот факт, что Скотт ежедневно писал с неутомимостью и быстротой паровой машины. Писал для того только, чтоб этим ежегодно добывать 15 000 фунтов и тратить их на обои и на пустые украшения стен своего дома в Селкиршире, покупку старинного оружия и генеалогических щитов. Да разве присоединение одной полосы земли к другой в болотах Селкирка, – скрепленное на бумаге и названное одним общим именем, – не напоминает нам подвиги тех же Наполеонов, Александров и других героев-завоевателей, только в жалком и крохотном издании!
Если уже наполеоновские владения, глядя на них с луны, которая сама по себе далека от бесконечности, показались бы не обширнее моих владений, то что значит какое-нибудь эбботсфордское поместье даже при самых выгодных условиях? По сказанию арабов, в каждой душе есть черное пятно, – будь оно хоть не более горошины, – которое, если пустить в дело, окутает человека безумием и погрузит его в кромешную тьму.
Относительно литературного характера романов «Уэверли», замечательных в коммерческом отношении, нам остается сказать немного, в особенности теперь, после такого количества хороших и дурных рецензий. О них можно только заметить, что они писались скорее и лучше оплачивались, чем какие-либо другие книги в мире. В них заключаются более крупные достоинства, чем следовало ожидать в подобных случаях. И если единственное назначение литературы состоит в том, чтоб забавлять неподвижных и ленивых людей, то на эти романы можно смотреть как на литературное
Кроме того, нужно быть слепым критиком, чтоб не подметить здесь свежих, художественных и оригинальных картин. Изображения событий и характеров отличаются изяществом, блеском, обнаруживают глубокую любовь к прекрасному в природе, любовь к человеку, начиная с Деви Динса, Ричарда Львиное Сердце, Мег Мерилейк, Дей Вернон и кончая королевой Елизаветой. Это речь человека откровенного, смелого, дальнозоркого, братски связанного со всеми людьми. По художественности, задушевности, верному взгляду и теплому чувству, словом – по общему «здоровью» ума эти рассказы ставят Скотта наряду с первыми писателями.
Даже в крайне трудной способности верно изображать характеры у него нет недостатка, хотя они и не всегда удаются ему. Его Джервисы, Динмонтсы и Долджетисы (имя их легион) смотрят и действуют именно так, как действовали и поступали бы те люди, за которых они себя выдают. И если их нельзя назвать продуктом «творчества», если они чужды поэтичности, то, во всяком случае, они играют свою роль, как сыграл бы ее отличный актер. Положим, что для читателя, лежащего на софе, более ничего и не требуется, но для читателей другого сорта подобные требования крайне недостаточны. Было бы долго доказывать различие в рисовке характеров, встречающихся в произведениях Скотта, Шекспира и Гете, а между тем оно буквально громадно, – это различие видовое, его не оценить одной и той же монетой. Мы заметим только в немногих словах, но в которых заключается многое, что Шекспир изображает свои характеры сердцем наружу, Скотт, напротив, кожею внутрь, не доискиваясь в них никогда сердца. Первые поэтому являются живыми мужчинами и женщинами, последние же механическими фигурами, грубо размалеванными автоматами. Сравните, например, Фенеллу с гетевою Миньоной, о которой говорили некогда, что Скотт «сделал честь Гете», заняв ее у него. И действительно, он занял у Миньоны все, что мог: маленький рост, способность лазить, лукавство – словом, одни «механические качества», душу же Миньоны захватить позабыл. Фенелла – неудачное создание Скотта, она резко выражает все те недостатки, которыми отличаются и другие изображенные им характеры.
Также мы должны сказать, что все эти знаменитые книги исключительно назначены для обыденного ума, другой же ум не найдет в них никакой пищи. Тех понятий, ощущений, принципов, сомнений, верований, до которых, по-видимому, мог бы возвышаться вместе с автором образованный человек, здесь нет и следа, – не встретишь ничего, кроме порядка, осторожности и приличия. Да, вероятно, Скотт и не был бы в состоянии дать более, потому что лишь только сворачивал он с обычной колеи и принимался за героический предмет, – что, впрочем, случалось редко, – то ударялся в приторную сентиментальность. Но, заметив предостережение Минервы-критики, он спешил покинуть этот путь, понимая лучше всякого, что путь этот ни к чему не ведет. Сравнивая «Уэверли», написанного старательно, с его последующими романами, написанными без всякой подготовки, наскоро, нельзя не пожалеть о методе скорописания. Может быть, Скотт и достиг бы совершенства в своем роде, может быть, при своем усердии и сосредоточенности, он раскрыл бы перед нами все богатство своих дарований, полученных им от природы, если бы, по-видимому, благоприятные, но, в сущности, неблагоприятные обстоятельства не препятствовали этому развитию.
Но сверх того, при оглушительном громе популярности, не следует забывать истину, вечно остающуюся истиной. У литературы есть другое назначение, кроме пустой забавы, интересующей только неподвижных и ленивых людей. Если же у литературы нет этого назначения, то она – жалкое дело, и тогда что-нибудь другое должно же иметь эту цель, осуществлять ее, требуя за это благодарности или неблагодарности, потому что иначе благодарный или неблагодарный мир давно не был бы миром.
Но в этом отношении немного найдешь в романах «Уэверли». Они не пригодны ни для изучения, ни для руководства или назидания и развития в каком бы то ни было смысле. Больное сердце не найдет в них исцеления, блуждающая во мраке душа не узрит в них путеводной звезды, а для героизма, присущего всем людям, здесь нет божественной, возбуждающей силы. Ибо они основаны не на широких, общечеловеческих интересах, а на мелких, обыденных и не имеют права рассчитывать не только на вечность, но и на продолжительность. И действительно, весь интерес этих романов заключается в том, что можно назвать контрастом костюмов. Язык, род оружия, одежда и образ жизни одного века – все это изображено метко и живо и бросается в глаза другого века; эффект выходит поразительный, но, в сущности, временный.