Герои, почитание героев и героическое в истории
Шрифт:
Впрочем, не мешает поразмыслить о том, не будем ли и мы когда-нибудь антиками, не покажутся ли и наш костюм и наши привычки также со временем странными? Может быть, в глазах будущих поколений наш разряженный франт сделается любопытной мумией, а через двести лет башнеобразная шляпа будет висеть в музее древности подле патентованной шляпы Франка и К°, предоставляя препираться антиквариям, которая из них безобразнее. Фрак с фалдами, напоминающими ласточкин хвост, будет, по всему вероятию, казаться костюмом донельзя смешным, когда-либо уродовавшим почтенную спину человека. Не узкими брюками, не башнеобразными шляпами, кожаными поясами, устарелыми и антикварными выражениями могут долгое время интересовать нас герои романа, но единственно только тем, что они люди. Кожаные пояса, куртки и всевозможные фасоны платьев преходящи, один человек вечен. Человек, мыслящий глубже и шире других людей, сохранится и в памяти долее других, в противном же случае его ожидает забвение. Если подвести Скотта, с его практическим взглядом,
Но какой же результат всех этих романов «Уэверли»? Должны ли они занимать только одно поколение или более? Они займут многие поколения, но не все. Лишь только фалды наших фраков сделаются так же немыслимы, как шаровары, они потеряют всякий интерес. Однако ж, насколько мы можем понять, их результат был разнообразен. Прежде всего и, вероятно, не менее всего – не заключался ли он в том, что большинство человеческого рода пресытилось простой забавой и принялось искать чего-нибудь лучшего? Забава чтением подобного рода не могла идти далее, не могла дать ничего лучшего, так что люди наконец пришли к вопросу: да неужели только в том и заключается все наше дело? Скотт, на наш взгляд, довел много вещей до их крайних пределов и кризиса, вследствие чего перемена была неизбежная, – заслуга с его стороны большая, но непосредственная.
Во-вторых, эти исторические романы научили людей истине, незнакомой прежним историкам, что прошедшие века были действительно населены живыми людьми, а не протоколами, актами, полемикой и абстрактными идеями. Не абстрактные идеи, не диаграммы и теоремы жили там, а люди в кожаных и других платьях и штанах, с румянцем на щеках, страстями в сердце, речью, чертами и жизненной силой. Дело, по-видимому, не важное, а в нем заключается глубокое значение. История обратит на это внимание; знакомая ей понаслышке опытная философия превратится в действительное наблюдение и исследование, которые будут считаться единственным и настоящим опытом, а философия удовольствуется тем, что подождет у дверей. Скотт оказал важную и богатую последствиями услугу, открыв великую истину, вполне соответствовавшую энергической натуре этого человека, основательного и правдивого даже в своем воображении, – а эти качества и составляли его отличительную черту.
Теперь слово о скором способе писания, который пользуется такой славой в наше время. Скотт, по-видимому, довел его до больших размеров, – быстрота его была необыкновенна, а полученный таким образом материал, если взвесить его, был превосходный. Писать скоро – вещь драгоценная, а для цели Скотта она была единственно удобным способом. Если б он отнесся с большим усердием к своему труду, он не увеличил бы своего дохода ни на одну гинею, а читателю, лежавшему на софе, было бы от этого не мягче лежать. Ему во что бы то ни стало было нужно, чтоб его произведения создавались быстро. Вообще неизбежная прелесть всех дел человеческих – будь это писание, или какое-либо другое занятие – заключается в том, чтобы знать, «как справиться с делом». Тот человек боится дела, не умеет взяться за него, он не мастер, а пачкун, если не знает, как справить свою работу. Абсолютное совершенство недостижимо. Ни один плотник в мире не сделал еще математически правильного угла, а между тем все плотники знают, когда он достаточно правилен, и не станут попусту убивать время и терять свою плату из-за того, чтоб сделать его совершенно правильным. Тот, кто чересчур много или слишком мало тратит свои силы на труд, одинаково показывает нездоровый ум. Человек ловкий, наделенный здоровым умом, старается тратить на всякое дело приблизительно столько труда, сколько оно заслуживает, и затем со спокойной совестью оставляет его. Все это можно применить и к скорому писанию и, если нужно, подтвердить и доказать.
А с другой стороны – можно привести самые веские доказательства, что всякое литературное произведение требует усердного труда. Пусть запомнят это авторы, пишущие наскоро, но не лишенные таланта! Легко или нелегко должен относиться человек ко всякой работе, какая бы она ни была, а в особенности к так называемой «душевной работе», где приходится погружаться в тайник мысли, воплощать истину из мрака, истину, окруженную со всех сторон ложью? Нет, не легко ни теперь, ни в какое-либо другое время. Опыт всего человечества доказывает это. Разве Вергилий и Тацит писали скоро? Все пророчество Исаии не сравняется объемом с любой журнальной статьей. Мы верим, что Шекспир писал скоро, но перед этим он долго и скорбно обдумывал свой труд, как заметит всякий наблюдательный глаз, жил и боролся посреди мук и постоянно висевшей над ним грозы, – только его великая душа молчит об этом. Вследствие чего ему нетрудно было писать скоро, потому что он достаточно подготовился к этому. Тайна труда, собственно, заключается в том, что быстрота писания действительно лучший способ, но только после энергической подготовки; так, из достаточно раскаленного горна льется потоками чистое золото. Таков был метод Шекспира, а между тем он не был
Нет, творчество не дается легко. У Юпитера были мучительные боли и пылал огонь в голове, когда из нее вышла вооруженная Паллада. Что же касается фабричных литературных произведений, то это дело другого рода: оно может быть легко и трудно, смотря как примешься за него. Но и на фабриках соблюдается то общее правило, что ценность производства находится в прямом отношении к труду, потраченному на это производство, – нет труда, так и производство ничего не стоит. Поэтому перестань, борзописец, хвастаться своей скоростью и легкостью. Для тебя она, если ты принадлежишь к разряду фабричных, дело выгодное, может быть, прибавка к заработной плате, для меня же чистый убыток, потому что самый товар делается от этого хуже. Пиши скоро, пиши даже с помощью пара, если умеешь, но скрывай это, как добродетель. «Легкое сочинение, – сказал Шеридан, – иногда оказывается дьявольски трудным чтением». Но кроме того, это чтение еще бесполезное, а для человека, много работающего и не пользующегося продолжительною жизнью, в высшей степени трудное.
Производительная способность Скотта изумляла всех и привела капитана Холла к весьма оригинальному методу объяснения ее без помощи чуда, как можно видеть из вышеупомянутого дневника. Капитан, считая строчку за строчкой, нашел, что он сам в известные дни и часы написал в свой дневник столько же, сколько и Скотт. «Что же касается изобретения, – говорит он, – то известно, что оно Скотту ничего не стоит, а приходит само собою». Но и для нас быстрота Скотта кажется замечательной, – она доказывает нам прочное здоровье человека, как духовного, так и телесного; она замечательна, повторяем мы, но мы не дивимся ей, как чуду, – она под силу и другим людям, кроме капитана Голля. Ей можно удивляться, но в меру, потому что в этом деле заключаются два условия: сначала я определю качества, а количество должен ты уже определить сам! Всякий может скоро сладить со своею работой, если она удовлетворяет его. Если напечатать разговор любого человека, то из него ежедневно можно составлять по объемистому тому в осьмушку; улучшите в три раза написанное против сказанного им, то выйдет только треть тома в день, но и эта работа солидная.
Если же при этой скорости он еще пишет довольно сносно, то это доказывает не гений человека, а привычку. Это доказывает здоровье его нервной системы, практический ум и, наконец, что он понимает свое дело. Положим, что быстрота есть признак здорового духа, но многое, может быть, почти все, зависит от здоровья тела. Поэтому нечего сомневаться, что человек не может усвоить себе легкого и быстрого писания. Человеческий гений, раз попав на этот путь, пойдет далеко. Уильям Коббет, один из здоровейших людей, был еще большим импровизатором, чем Вальтер Скотт. Сочинения его, состоящие из рассказов, обзоров, грамматик, проповедей, статей о картофеле и бумажных деньгах и т. д., кажутся нам относительно количества и качества еще изумительными. Пьер Бейль написал громадные фолианты – неизвестно, вследствие каких побуждений. Он плыл по могучей реке, наполненной болотной водой, и умер, крепко держа перо в руках.
Но самый загадочный борзописец – это редактор ежедневной газеты. Обратите внимание на его руководящие статьи – как трактуют они и как прилично написаны. Они походят на солому, которую уже сто раз молотили, не получив от нее ни единого зерна, на пустой звук или преходящее явление, которое уже не раз оказывалось пустяками. Человек, наделенный дюжинными способностями, каждую ночь возится с этой обмолоченной соломой, молотит ее вновь и вновь поднимает тревогу, и это длится целые годы, – вот факт, выхваченный нами из человеческой физиологии, требующий еще разъяснения и доказывающий живучесть человека.
Не следует ли и нам сказать, что Скотт, между многими вещами, доведенными им до кризиса, довел и эту быстроту писания до того, чтоб люди могли лучше видеть, что заключается в этом способе? Тогда и его дело не будет чуждо достоинств и даст результаты, от которых, пожалуй, и сам Скотт содрогнется как приверженец тори. Ибо если печатание будет производиться так же часто и скоро, как это случается с нашими разговорами, то демократия (если мы заглянем в корень вещей) не будет пугалом или каким-нибудь неопределенным явлением, а перейдет в факт и действительность. И мне думается, что подобный исход неизбежен. Но, оставив этот вопрос, мы заметим, что скорое писание, по-видимому, вполне упрочило свой успех, потому что многие борзописцы торжественно кичатся этим ремеслом.