Герои, почитание героев и героическое в истории
Шрифт:
Здесь нужно заметить, что, может быть, ни один писатель какого бы то ни было поколения не ценил так мало невещественную сторону своего призвания. Мы говорим здесь не только о призраке, называемом славой, о воображаемых несчастиях, сопровождающих его, но намекаем и на нравственное стремление его произведений. Ему было все равно, куда бы ни стремились они, он нуждался только в результатах, которые, так сказать, бросались в глаза и могли быть, в том или ином смысле, взяты в руки, осмотрены и спрятаны в карман. Немного для мечтателя, для нашего прорицателя!
Но на самом деле было так. Величайший писатель XIX века, занимавший более других общественное внимание, сам не умел передать миру ни одной идеи, не желал ни улучшения, ни исправления человечества, а только заботился об том, чтоб ему платили за книги, которые он пишет. Бример замечательный, как нельзя более подходящий к расслабленному веку, лишенному веры и напуганному скептицизмом. А может
Беспристрастный судья вообще потребует, чтоб оратор такой крайне серьезной вселенной, как наша, мог бы сказать что-нибудь. В душе оратора должна заключаться истина и высказываться пламенно, а иначе гораздо лучше, если он будет молчать. Во всяком случае, эта истина должна быть решительнее и энергичнее истины Вальтера Скотта, годной только для расслабленного века, не имеющего ни веры, ни скептицизма. Беспристрастный судья потребует всего этого от писателя, но при этом признает великое достоинство в добросовестности Вальтера Скотта. Последний если и не был вестником свыше, в его взоре отражалось небо, и, во всяком случае, он не был и химерой с ее системой, крючками, лицемерием, фанатизмом и «несчастьем благородных душ», полных страданий, беспокойства и вражды. Нет, он был положительным, мирным и земным человеком. До первых характеров Вальтеру Скотту далеко, как земле до неба, но зато в отношении последних он представляет отрадную и цветущую страну, тогда как они изображают тартар.
Теперь было бы поздно писать разбор об этих метрических романах Вальтера Скотта, и мы заметим только, что популярность их была натуральная. Во-первых, они отличаются неоспоримым достоинством настоящей человеческой силы. Сила, служащая основой всякой популярности, проявилась в этих рифмованных романах в необыкновенной степени. Картины дышали жизнью и действительностью, человеческие ощущения изображены с сочувствием. Если вспомнить, какая заштопанная ветошь была в то время товаром на поэтическом рынке, то нужно сознаться, что превосходство Вальтера Скотта было явное. Если какой-нибудь Хели считался великим певцом, то появление Вальтера Скотта следовало встретить с горячим сочувствием. Стоит только подумать, могла ли «Любовь растений» и даже «Любовь треугольников» равняться с описанием любви и ненависти мужчин и женщин. Вальтер Скотт так же выше своих предшественников, как настоящая действительность выше предполагаемой действительности.
Во-вторых, мы должны заметить, что род достоинств, выказанных Вальтером Скоттом, оказался как нельзя более подходящим к тогдашнему настроению общества. Мы сказали, что это был век духовно расслабленный, чуждый веры и боявшийся скептицизма, принужденный вести полужизнь при странных и новых условиях. И вдруг явилась могучая жизнь. Читатель был перенесен в суровое время, которое еще не было знакомо с нашими болезненными явлениями; закаленные бойцы, покрытые кожей и железом, мчались вперед на своих громадных боевых конях, смело потрясая смертоносными копьями. Читатель утешал себя следующим размышлением: «Ах, если б я жил в то время, не знал бы я этой логической путаницы сомнений, болезненности, но чувствовал бы себя живым между умными людьми!» К этому еще прибавить, что в этом новооткрытом поэтическом мире не требовалось никаких усилий со стороны читателя, – все его достоинства разом бросались в глаза. Для читателя это было не Эльдорадо, но, как мы уже заметили выше, страна благословенная и рай праздности. В ней он мог расположиться самым удобным образом – большинство читателей в особенности любят это – и заставить автора прислуживать себе. Как турецкий банщик, говорят, растирая и распаривая члены своего пациента, дает ему в то же время возможность, при полном его бедствии, насладиться деятельностью, – так и автор в своих рассказах поступал с читателем. Вялому воображению оставалось отдыхать, потому что художник, который мог перед ним рисовать прекрасные, полные жизни картины, был налицо и мог нашептывать ему: «Не тревожься и вкушай покой в своей тепленькой стихии». «Неразвитой человек, – говорит один критик, – требует только зрелища, человек с большим
Мы назвали «Minstrelsy of the Scottish Border» источником, из которого получила свое начало громадная река метрических романов. Но, следуя мнению других, это начало нужно искать в отдаленном источнике. Именно – «Гетц фон Берлихинген» Гете, над переводом которого, как мы уже упомянули, Скотт трудился в своей молодости. Еще за несколько лет до этого один из критиков, разбирая произведение Гете, пришел к следующим выводам, небезынтересным для читателей нашего очерка.
«Упомянутые нами произведения «Гетц» и «Вертер» хотя и представляют только блестящий опыт молодого таланта, но вместе с тем отличаются не столько своим внутренним достоинством, сколько необыкновенным успехом. Трудно назвать книгу, которая бы произвела такое сильное влияние на последующую европейскую литературу, как эти два произведения молодого писателя, первые плоды, созданные им на двадцать четвертом году жизни. «Вертер», по-видимому, овладел сердцами людей во всех концах мира и высказал им слово, которое они давно желали слышать. Как обыкновенно случается, слово это, однажды произнесенное, было затем несколько раз повторено на всех языках и пропето с различными вариациями, пока наконец звуки его начали производить скуку, а не удовольствие.
Скептическая сентиментальность, любовь, дружба, самоубийство и отчаяние сделались главным товаром литературного рынка, и хотя эта эпидемия чрез несколько лет прекратилась в Германии, зато в других странах она обнаружилась новыми симптомами, так что повсюду еще заметно ее хорошее и дурное влияние. Успех «Гетца» хотя и не был так неожидан и внезапен, но тем не менее был также заметен. Бездетный и одинокий «Гетц» сделался в своей собственной стране родоначальником бесчисленного потомства рыцарских пьес, очерков средневековой жизни и поэтическо-археологических картин, которые хотя исчезли и забыты давно, но при своем появлении наделали немало шума, а влияние их у нас в Англии было еще заметнее. Первым литературным трудом Вальтера Скотта был перевод «Гетца», и если гений можно так же передавать, как науку, то на произведение Гете можно смотреть как на первую причину появления «Мармиона» и «Девы озера» и следующих произведений, созданных той же творческой рукой. И действительно, семя упало на хорошую почву – дерево разрослось, если не крепче и красивее, зато выше и шире всякого другого дерева, и все народы земли ежегодно сбирают с него плоды».
Насколько «Гетц» влиял на литературное значение Скотта и явились ли бы без этого влияния рифмованные и затем прозаические романы автора «Уэверли» – остается темным, да, в сущности, и не важным вопросом. Не подлежит сомнению тот факт, что оба направления, которые можно назвать «гетцизмом и вертеризмом» и из которых Вальтер Скотт является представителем первого, обошли всю Европу, да и теперь не покончили своего странствования. Германия также с сожалением смотрела на прошедшее; у нее тоже был период кожаных поясов и сторожевых башен, но она умела распроститься с ним еще до появления Вальтера Скотта. Разве англичане не имели своего вертеризма в Байроне и его цехе? Ни в одной стране вертеризм не имел и наполовину того влияния, как у нас. Как наш Скотт разнес рыцарскую литературу во все концы света, так Байрон поступил с вертеризмом. Франции, занятой революцией и Наполеоном, некогда было заниматься в то время гетцизмом и вертеризмом, но впоследствии, хотя в довольно оригинальной форме, и она познакомилась с ними. Доказательством тому служит вся ее нынешняя «растрепанная литература», жалкая и, вероятно, уже вымирающая форма вертеризма. Более крайнее направление представляет высокодаровитый Шатобриан – Гетц и Вертер вместе…
Но закончим этим. Наше намерение было заметить, что британский вертеризм, в форме могучих и резких поэм Байрона, произвел громадное влияние на испорченный аппетит людей. Это была категория ощущений, важных для современников, ощущений, возникших из страстей, неудобных для деятельности и свойственных только такому вялому, развитому и неверующему веку, как наш. «Вялый, чуждый веры и скептицизма век» жадно кинулся на байронизм. В нем если и не было лекарства для его жалкой болезни, то по крайней мере выражалась негодующая скорбь, звучало проклятие, в котором люди отыскивали значение и которое заменило горькое сожаление о прошедшем.
Скотт из первых заметил, что время метрических романов близится к концу. Он в течение нескольких десятков лет – срок сравнительно немалый – царствовал полновластно. Но, заметив, что приспело время отречься от престола, – дело, как известно, не совсем приятное, – он, как честный и энергический человек, готовился спокойно встретить его. Притом поэзия не была его насущным хлебом, – занятый изданиями, компиляциями, служебными и коммерческими делами, он равнодушно смотрел на приближающуюся перемену. Он уже готов был дать отречение, как вдруг оказалось, что в нем даже не было и надобности, а стоит только превратить метрические романы в прозу, отказаться от рифм и расширить рамки.