Глинтвейн для Снежной королевы
Шрифт:
— Мощно это у вас получилось, — похвалил Колпаков. — Опять вы меня удивляете, Прохор Аверьянович! Может, и об оружии знаете — где искать?
— Найдем, куда оно денется, — неопределенно пообещал Самойлов.
— А зачем в Воронеж?
— Этот доктор из морга, как я понимаю, занимался анатомическим материалом. На живых, я думаю, заказы получал Башлыков. Он не заговорит, пока мы не задержим заказчика. Слишком большие деньги, вероятно, в этом деле крутятся, он молчит, потому что боится за свою жизнь. Адвокат, скорее всего, был посредником между поставщиками
— И вы знаете, кто этот заказчик?
— Знаю, — скромно объявил Самойлов. — Но съездить в Воронеж для полной уверенности не помешает. Так вы обещаете, что дождетесь меня?
— И кого я не должен трогать до вашего возвращения? — конкретно решил выяснить Колпаков.
— Никого из тех, кого назовут женщина и патологоанатом.
— Что смогу — сделаю.
Через полтора часа Самойлов садился в поезд. Гоша очень разволновался, уговаривал Старика разрешить лично довезти его до Воронежа, но Самойлов объяснил, что в его присутствии там главное — неприметность. Скромный старикан из поезда и старик из иномарки с московскими номерами — это очень резкий контраст.
— Ты ведь не умрешь, пока не найдешь моего брата? — приободрила его Лера на прощание.
— А кто мне обещал белые пески Мачилипатнами? — возмутился Старик.
В поезде он заснул, как только его сердце приноровилось к чужому механическому ритму стука колес. Так хорошо Старик давно не спал.
Воронеж встретил его дождем и мокрым снегом. Он сказал таксисту название кафе — «Гулливер», да и куда еще податься одинокому старику поздно вечером?
Дальше — как в шпионском триллере. Хозяйке «Гулливера», занятой на кухне проверкой сервировки блюд (в этот вечер в кафе гуляла большая компания деловых людей), Старик шепнул, что он от Коломбины. Через десять минут он был накормлен и даже уложен на продавленном диване в комнатке с бухгалтерией («А то у вас что-то на лицо тяжесть из желудка накатила»).
Вздремнув, он осмотрел в щелку двери из подсобных помещений гуляющую публику и высоченного мужика в кожаном камзоле, в сапогах с отворотами, в широкополой шляпе, которой тот то и дело обмахивался, совершенно замучив перо на ней. Зато пышные кружевные манжеты при этом привлекали внимание к его кистям с пальцами такой длины и завораживающей породистости, что редко кто из гостей-мужчин после их осмотра не покосился ненароком на свои пальцы да и не сжал их потом в кулак.
Гулливер
— Я не рекорд, — скромно заметил Гулливер, когда в кафе уже тушили свет и ножки от закинутых на столы стульев торчали кверху в полутемной зале, как рога диковинного стада. — Вот у вас, кстати, в Москве в доме инвалидов мужик живет — бывший баскетболист. Так ему этот доктор на букву «хэ» трижды делал предложение — три раза цену поднимал! А знаешь, почему?
— Откуда?… — бормочет Самойлов, который давно уже не употреблял столько горячительного.
— Потому что он до сих пор растет! Мужик живет в инвалидной коляске, имеет рост два сорок и до сих пор растет, а пошел-то ему уже
— Что, сам лично доктор Хигинс приезжал в Москву и цену повышал? — не поверил Старик.
— Ну ты, вобла, даешь! Этот доктор сидит у себя в Америке и мастерит потихоньку из трупов скульптуры. Ему по фигу — кто достал тело, как, за сколько. А у нас сейчас народ какой? За тыщу «зеленых» прирежут, разберут по частям и отправят в посылке по почте. У нас тут, слышь, один мужик печень своего деверя заспиртовал в пятилитровой банке и отправил. Такой печени, говорят, ни один врач еще не видал, ну настоящее ублюдство, а не печень.
— А что этот баскетболист в коляске? Согласился?
— Там, вобла, такое дело было. Предложили ему на руки десять тыщ и после смерти на каждого члена семьи по три. Или по пять, не помню. Отказался.
— Ну? — удивился Самойлов.
— Чего — ну? У нас Змею Горынычу предложили пятнадцать, если он приедет потом сразу к доктору «хэ» умирать. Заранее. Чтобы шкура не разложилась. А ты — ну!
— Отказался? — переспросил Старик.
— А то!
— Почему?
— Из-за менталитета.
— Я хочу видеть этого мужика! — стукнул по столу Прохор Аверьянович кулаком. — Этого… Змея Горыныча, который из-за менталитета!..
— Сделаем, — пообещал Гулливер. — А доктор может и не знать, как его поводыри материал добывают. Говорят, он вообще к нам в Россию — ни ногой. Боится ажиотажа, чтобы, значит, перед мировой общественностью не краснеть. У нас же народ какой? За тыщу «зеленых» родного отца продадут и не поморщатся, а ему потом ходи по судам и доказывай, что все по закону подписано было. Нет, он не дурак! А Горыныч пьет так, что хоть каждый раз приглашай Гиннесса с его книжкой. Денег-то хватит на разговор?
Змей Горыныч
— Ты пойми, мил-человек, что меня унизили! Перед семьей унизили. Пообещали после смерти, когда я, значит, поеду в Германию подыхать с комфортом, жене и сыну по пять тысяч. Тебя так унижали?
— Никогда, — с полной уверенностью покачал головой Самойлов.
— Тогда ты не поймешь. Ты не поймешь сути унижения простого русского человека. И она не понимает! Я объяснял — не понимает! Посуди сам. Я могу написать завещание? Нет, ты скажи, могу?
— Можешь, — согласился Прохор Аверьянович, наблюдая из окна, как Гулливер вышел на улицу помочиться и раскачивающийся фонарь над крыльцом дома Горыныча долбит его по голове.
— А я могу сам по завещанию свои собственные деньги в семье распределить?
— Можешь, — опять согласился Самойлов, занявшись теперь разглядыванием кошки, потому что смотреть на чешуйчатые щеки и лоб сидящего напротив радушного хозяина он мог не больше трех-пяти секунд подряд, после чего у него появлялось непреодолимое желание ощупать себя всего — на всякий случай.
— А ежели я, хозяин, сам для уважения оставляю в наследство деньги за продажу собственной шкуры, разве кто смеет встрять и предложить сбоку от себя лично за эту самую шкуру еще по пять тыщ посмертных? Это унижает мой менталитет?