Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
существуют! А Константин Матвеевич очень хорошо чувствовал сейчас свое сердце; оно стучало не совсем
ровно. Он был полон тем коротким душевным перенапряжением, когда, как при вспышке огня, видишь всего
себя на несколько лет назад и на несколько лет вперед.
И вот он, Следнев, обремененный делами огромной стройки, за которую отвечает перед партией,
отягощенный и своей собственной жизнью в придачу, с ее неизвестными никому радостями и печалями, — он
должен сейчас решить вопрос: друг ли ему тот человек у окна?
Друг или просто приятель, просто спутник по части пути, просто добрый малый, с которым выпьешь от
души при случае стаканчик водки?
Если приятель — что ж, тогда он посетует: “Как же ты так, брат? И угораздило же тебя!”, а утром уедет в
санаторий, который указан в путевке. И весь месяц будет отдыхать без особых угрызений совести.
Но если друг… тогда придется подставить свое плечо под его тяжесть. Не посочувствовать — переболеть
его болью, приказать, ему именем дружбы: “Так держать!” или: “Отставить!”
Но если уж ты, Константин Следнев, взвалишь на себя эту чужую тяжесть, то донеси ее до конца, борись
и отстаивай даже собственным партийным билетом.
На мгновение где-то очень глубоко у него мелькнуло слабое сожаление, что он впутался в эту историю.
Разумно ли: впереди отпуск, первый за несколько лет (врачи велели даже газет не читать!), а потом, через
тридцать дней, снова напряженнейший труд, где он нужен каждым своим мускулом, каждым нервом… Да и что
скрывать! Есть у него, кроме того, незыблемая, приобретенная многими годами репутация, которой он дорожит,
а теперь может статься, защищая Павла и кое-что переосмысливая в судьбах других людей, ему подчиненных
или, вернее, вверенных, он подставит под удар и самого себя.
Есть еще время пройти мимо, сказать глазам: “Вы не видели”, душе: “Ты не поняла”.
Он не возмутился, не отверг брезгливо эту мысль; просто засмеялся про себя, но беззвучно, так что Павел
ничего не услыхал и не обернулся, продолжая все так же широкой спиной закрывать часть окна.
Следнев же вздохнул с облегчением — за плечами оставалось самое трудное: друг ли ему этот человек —
он уже решил. Теперь второе: что он ему скажет?
Он задумался над этим, сидя на кожаном диване, не делая ни одного движения к Павлу, чтоб не сбить
того с толку необдуманным советом.
Он стал еще собраннее и суровей. Если друг — значит, почти ты сам, и тут уж никаких поблажек,
дорогой товарищ. Решение будет неподкупно.
Человек имеет долг перед другими людьми; пусть так, но перед самим собой — тоже.
— Ну, а твоя жена? Она тебя любит?
Павел неопределенно пожал плечами:
— Разумеется… Наверно… Не знаю…
Он смутился и попробовал пояснить:
— Она ведь такая: уехала от матери, и та как бы начисто ушла из ее жизни. Просто не вдумывается ни во
что, я полагаю…
— А я тебе скажу, что ты сам не горазд размышлять. Попробуем сделать это сообща. Перед Тамарой ты
очень виноват: она тебя полюбила, а уважать оказалось не за что. Молчи. Это так. Сам ведь говорил. Но еще
виноватее ты вышел перед собственной женой. Ты возразишь: как помочь человеку, если не любишь его и,
следовательно, у самого тебя нет для этого нравственных сил? С таким доводом не поспорю: без любви и
бревна не обтешешь, не то что душу живую. Так не держи же ее! Не заедай чужой век!
— Я заедаю?! — в безмерном удивлении воскликнул Павел. — Я ее держу? — Воротник стал душить,
щеки покрылись сизым налетом, словно какие-то сосуды лопались в мозгу. — Да куда она пойдет? На что
годится? Ну опять ее сейчас пристроил к делу — в тысячу первый раз! Вторую неделю ходит на службу. Но
ведь я знаю, чем это кончится: ангина, устала, палец обожгла. И опять засядет дома. Куда она без меня? В этом-
то и есть мое проклятие! Пропадет, как щенок на снегу!..
Следнев переждал.
— Откуда ты знаешь? — спокойно сказал он. — И почему — щенок на снегу? Жизнью это называется.
Раз человек родился, он должен жить, а не прозябать. В этом его назначение. Ах, да ты просто никогда не
уважал свою жену, Павел. Каким ты жестоким человеком оказался! Да и мыслишь отстало, ей-богу.
Павел смотрел на него, вытаращив глаза. Следнев продолжал, внутренне забавляясь его растерянностью:
— А я вот думаю, что и в Ларису поверить еще можно, — сказал он. — Никогда не поздно начинать
сначала, если есть цель. Этим человек отличается от растения. Подобьем итоги: Тамару ты потерял,
проворонил. Не теряй же еще и Павла Теплова! Найди самого себя. А Ларису поставь наконец лицом к лицу с
жестокой правдой: “Да, тебя не любят, ибо не за что. Обдумай это. Ты не приложение к кому-то. Попробуй
ходить собственными ногами”. Говоришь, пошла работать? Так и оставь ее в покое. Это пока единственная
помощь ей. Она потеряет мужа, но должна уже будет думать о том, чтобы удержать сына. Не сегодня-завтра и
он откажет ей в своем уважении. Трагедия пострашнее. Если чувство к тебе не давало ей такой силы, может
быть, это сделает материнский инстинкт? По крайней мере нельзя упускать шанс, если речь идет о всей судьбе
женщины. Кстати, а не может ли она вернуться к матери?