Годы нашей жизни
Шрифт:
Сам Панфилов вспоминал, как ему было тяжело, когда в прошлом не знал грамоты. Не всякому доверишь прочитать тебе революционную брошюру. И тридцати семи лет от роду он самостоятельно выучился грамоте.
Товарищ из «Бедноты» уже встречался с Федором Дмитриевичем. Вот у кого богатейший материал о том, как революция меняет облик самых глухих мест страны, подобных «старобельской дыре». Какой же вихрь прошел там!
Семнадцатый год. В родные старобельские места вернулся ссыльный большевик Панфилов. В его домишко приходят за советом ходоки из соседних волостей. В марте Панфилов повесил над своим окном красное знамя…
Бурлит городишко. Кулачье, заправилы земской управы во главе с оптовиком Абрамовым уже видят уезд у себя в кармане.
— Раньше был Романов, а теперь Абрамов ворочает городом, как хочет, — литейщик Панфилов держит речь, размахивая зажатой в руке сибирской шапкой. Из кармана его пальто торчит синяя брошюрка, которую он с товарищами недавно напечатал в Старобельске. Это программа РСДРП(б).
Управа приказала немедленно изъять и сжечь большевистскую программу. Потом она попыталась «арестовать» принятое старобельскими телеграфистами сообщение из Петрограда о переходе власти в руки Советов. Но и здесь, в далекой глуши, не остановить неумолимое движение великой пролетарской революции.
За полуосвещенными окнами здания — туманный ноябрьский вечер. В городской гимназии буржуазия устроила сборище. Местные монархисты и реакционеры, члены всех черносотенных союзов трогательно лобызаются со сторонниками «самостийных» партий, признавших Центральную раду своим правительством. Путая и безбожно перевирая слова, они даже подтягивают украинскую песню, которая еще недавно приводила их в бешенство.
Вдруг в нестройное пение врывается сильный, властный голос:
— Шуты балаганные! Не выйдет по-вашему! — Это в дверях появился Панфилов. — Вам ли петь «Заповiт»!..
В луганской тюрьме, на сибирских трактах, в олонецкой и вологодской ссылках большевик Панфилов не раз запевал с товарищами бессмертный «Заповiт» Шевченко. Взволнованно и гордо прозвучит он и в зале промерзшего от январской стужи местного театра, который согрели своим горячим дыханием делегаты уездного съезда Советов.
«Не в вольные казаки, а в Красную гвардию…» — решило солдатское собрание и избрало инициативную комиссию по созыву съезда Советов.
Первые старобельские красногвардейцы разоружили драгунский эскадрон, заняли почту, телеграф, земство. В волостях формировали ревкомы, боевые отряды, посылали делегатов на уездный съезд Советов. Он открылся пением «Интернационала» и принятием письма Ленину.
Рабочая Москва и Петроград голодали, а бывшие хозяева Старобельска и уезда припрятали сотни тысяч пудов зерна, муки. Панфилову поручили трудный участок — реквизиционный отдел уездного исполкома: конфискацию у помещиков и городской буржуазии земли, имущества, продовольствия…
Представитель «Бедноты» обо всем этом подробно выспрашивал, и Федор Дмитриевич, любивший обстоятельность, успел довести свой рассказ лишь до весны прошлого 1918 года. Журналист вел запись в старой приходно-расходной книге охотнорядского купца, служившей ему блокнотом. При всей экономии бумаги первое интервью Панфилова заняло немало страниц, а сотруднику «Бедноты» еще предстояло записать рассказ о том, чем жил Старобельск в последний год. Он сокрушался, как уложить в двести газетных строк биографию старого революционера! Между тем Панфилов, которого он разыскивал, в этот вечер был занят в аграрной секции съезда.
Донецкий рабочий, литейщик и слесарь, он знал жизнь деревни не только потому, что происходил из крестьян. В годы подполья большевистские организации Луганска, Екатеринослава не раз посылали его на село. А в последнее время, уже как представитель Советской власти, он побывал во многих волостях.
От апреля до ноября 1918 года в Старобельске хозяйничали немцы. На смену им явился «старобельский губернатор» — генерал Хицкелауров со своей «дикой» дивизией. Немцы и белоказаки ободрали села как липку: увезли хлеб, угнали скот. Каждый двор должен был еженедельно сдавать по 60 яиц. Бабы ревели: «Что же, нам самим нести яйца, что ли?»
Член уездного исполкома Панфилов во время оккупации находился в красногвардейском отряде. В январе девятнадцатого года его отправили в Старобельск формировать партизанский полк, восстанавливать Советскую власть.
На партийный съезд Панфилов приехал вооруженный немалым опытом. О положении в уезде, о настроении крестьян Ленин выспросил его еще до того, как Панфилов доложил аграрной секции, в работе которой Владимир Ильич участвовал. Секция собиралась несколько раз. Обсуждались вопросы земельной политики, и старобельский делегат высказал ряд соображений, подтверждавших, как жизненно важна политика прочного союза с середняком, которую отстаивает Ленин.
23 марта. Вторая половина дня.
В Круглом зале Кремля идет заключительное заседание VIII съезда РКП. Ленин сложил несколько листков, лежавших на пюпитре, и посмотрел на часы. Только что он закончил доклад, сделанный от имени аграрной секции, и еще не стихло бурное одобрение, которым была встречена его речь о грядущих судьбах крестьянства и завтрашнем дне советской деревни.
Панфилов сидел рядом с Петровским недалеко от трибуны. Чувство волнения, охватившее его, было таким сильным, что он испытывал физическую потребность встать и сказать Ленину, товарищам, съезду все, что за эти несколько дней передумал. Однако тем временем, как в душе Панфилова это чувство боролось с какой-то робостью и тревогой — сумеет ли он высказать то, что переживает? — председательствовавший на заседании заговорил о прекращении прений.
Поднялся кто-то из делегатов, сидевших у колонны.
— После речи товарища Ленина совершенно ясно и нет необходимости продолжать обсуждение.
Панфилов видел, как эти слова вызвали выражение неодобрения на лице Ильича.
— Мы говорим здесь, на съезде, не для этого маленького зала, а для всей России… Необходимо выслушать товарищей с мест, — предложил Ленин.
Но было уже позднее время, а еще предстояли выборы ЦК, и большинство проголосовало за прекращение дебатов.
В этот момент сидевшие в первых рядах заметили какое-то возбуждение в президиуме, товарищи за столом о чем-то переговаривались. Затем к трибуне прошли двое — красивая женщина в бархатном платье и невысокий черноволосый мужчина с небольшими усиками, одетый в военную форму. В зале зазвучала иностранная речь. Сосед наклонился к Панфилову и сказал:
— Наш французский товарищ Жак Садуль.
Женщину, стоящую рядом с оратором, Панфилов знал. Это была Александра Коллонтай, с которой он познакомился на заседании аграрной секции.
Приумолкший зал слушал перевод речи француза:
— Вчера в Одессе интервенты расстреляли французскую коммунистку, воина революции и героическую участницу большевистского подполья Жанну Лябурб…
Съезд встал. Под сводами зала похоронный марш зазвучал как клятва.
Панфилов не сводил глаз с Ленина. Тихо плыла мелодия, а Панфилова обступали думы о величии событий, участником которых ему выпало быть. Из Москвы он снова отправится на фронт. Так уже решено. Здесь он один из старейших делегатов. Суждено ли ему в будущем сказать партийному съезду слово о том, что составляет смысл всей его жизни?