Голоса прошлого
Шрифт:
Взорванный мост через Неву, например, никто не собирался реставрировать. Построили другой, чуть дальше, а этот оставили как есть.
– Памятник, – объяснил Жаров. – В назидание.
Войн эта маленькая планетка пережила за всю свою историю немало. Санкт– Петербург переживал блокаду дважды. В первый раз осадили враги, во второй раз – катастрофически резко изменившийся климат. В обоих случаях город выстоял. И сейчас жил, несмотря ни на что и вопреки всему. На побережье, кстати, стояли климатические станции того периода, неплохо сохранившиеся. Они строились с тем расчётом, чтобы возместить отвернувший от материка тёплый океанический поток, учёные того времени предвидели надвигающуюся катастрофу и постарались упредить её. У них ничего не вышло, планета сорвалась в ледниковый период на много столетий, но станции позволили выжить городу и поселениям– саттелитам в первую, самую трудную, сотню лет, что уже было немало.
Они до сих пор в рабочем состоянии! Девять из двенадцати. В рабочем состоянии, и до сих пор в строю.
Наверное, мне не следовало соглашаться на прогулки с Ане и Жаровым. Смотреть на них было тяжело. Такое искреннее взаимное чувство и такое короткое будущее. Нет ничего хорошего в ясновидении, в пресловутой нашей паранормальной диагностике, её не отключишь просто так, нажав кнопку или изменив настройку, она всегда с тобой. Видеть наперёд, зная, что ничего не можешь изменить, очень тяжело. Я молчала, соблюдая данное Игорю слово. Ане сказала сама…
Игорь как раз отошёл, чтобы взять нам горячий кофе из уличного автомата, раскрашенного отчего– то весёлыми зверушками в нарочито детском стиле.
– Он сказал мне.
Я подняла взгляд. Ане грустно улыбнулась:
– Это ничего не изменило, как видишь. Я люблю его. И он меня тоже. У нас всё серьёзно и взаимно, у нас будут дети. Пять лет? Пусть. Это будут наши пять лет…
Я коснулась ладонью её плеча:
– Мне жаль, Ане…
– Энн, не винись, – строго сказала она. – Работа ведётся. Современная генная инженерия уже совсем на другом уровне, чем раньше. Раньше пирокинетики не доживали даже до тридцати…
– Как будто от этого легче…– тихо сказала я.
– Не легче, – серьёзно сказала Ане. – Но надежда есть. Надежда есть всегда, Энн! Надо только научиться её не терять.
Игорь вернулся с горячими стаканчиками в руках. Мы с Ане кутались в капюшоны– торбы своих пуховиков, под пуховиками на нас было слоя четыре одежды. А Жаров прекрасно чувствовал себя на морозе с непокрытой головой, без перчаток, в лёгкой куртейке. Пирокинез стал неплохим ответом вынужденной изоляции и ледяному веку. Когда Старую Терру открыли во второй раз, подавляющее большинство населения являлись носителями пирокинетической паранормы. Им не страшен холод, им не страшен огонь, они сильны и выносливы, прекрасно чувствуют себя там, где обычный человек загибается через несколько минут. Например, в неадаптированной атмосфере оллирейнских кораблей безо всякой защиты… Но пирокинетики живут мало. Непростительно мало! Средний возраст – пятьдесят четыре года у мужчин, пятьдесят восемь у женщин. Минимальный порог – шестнадцать, максимальный зафиксированный официально – шестьдесят один. И прогерия Эммы Вильсон, возникающая у одного подростка из ста тысяч, как реакция на взросление, гормональную перестройку и выход паранормы на активный режим. При общей численности пирокинетиков в Федерации – цифра страшная, до четырёхсот тысяч в год. Четыреста тысяч детей– пирокинетиков погибают в возрасте шестнадцати– восемнадцати лет. А мы, целители, не боги, мы сами переживаем порог созревания немногим лучше.
За всё приходится платить. Простая истина, от которой иной раз лезешь на стены. И от которой никуда не деться. Никому. Никогда.
ГЛАВА 4
Посёлок Отрадное, Старая Терра, локальное пространство Солнца, Земная Федерация, двадцать девять лет назад
Дорога улетала назад с приличной скоростью. Я любила скорость, но до таких значений сама ещё не разгонялась. Подежуришь в травматологии, посмотришь на любителей погонять и подумаешь: а, ладно… тише едешь, дольше проживёшь. Впрочем, в городе регламент жёсткий, не разгонишься, даже если захочешь. А за городом я, прожив на Терре почти год, ещё не бывала. Не приходилось к случаю.
За городом на скоростных трассах порог ограничений был иным. Здесь, наоборот, ограничивалась чересчур тихая езда, и оно понятно. Тихоходники могли создать нешуточную угрозу.
Игорь Жаров вёл машину, Нохораи укачалась и задремала на заднем сиденье, а мы с Ане потихоньку болтали о всякой всячине. Обеим было что рассказать. Наконец мы свернули с трассы на дорогу к Отрадному, встречных машин сразу стало намного меньше. В Отрадном жило порядка полутора тысяч семей, как здесь считали. Каждая семья насчитывала несколько поколений, и в общей сложности средняя численность проживающих в одном домовладении колебалась от пятидесяти человек до ста пятидесяти. Традиции…
По правую руку, за заснеженными холмами, разливалось странноватое серебряное свечение, отчётливо видимое в неярком вечернем сумраке белой ночи.
– Что это? – любопытно спросила я.
В тёплом салоне словно повеяло холодом. Ане напряглась, но ответил Игорь:
– Долина Памяти.
– Кладбище, – неохотно пояснила Ане в ответ на мой непонимающий взгляд.
Очень неловко получилось.
Нас встречали. Орава детишек, сумрачный мальчишка лет четырнадцати и девушка с тросточкой. Я сначала не поняла, зачем ей трость, решила, что травма, но, уже в доме, разглядела полностью седые волосы, сухое лицо, по– птичьи тонкие, прозрачные пальцы со старческими пятнами на коже, и мне захотелось бежать отсюда с воплями. Не я ли вчера поминала прогерию Эммы Вильсон? Получи, так сказать, наглядное пособие. Семнадцатилетнюю старушку звали Настей и обращались с ней, как со всеми, то есть, не выделяли особенно и не демонстрировали по отношению к ней какую– то отдельную жалость. Правильно. Жалость убивает даже здорового, а тут…
Младшие Жаровы тут же утянули куда– то в глубину огромного дома Нохораи. Они сразу же назвали её Угольком и спросили, за что её мама поджарила, неужели настолько плохо себя вела, и девочка несмело улыбнулась в ответ грубоватой шутке. Давно пора. А то я уже боялась не дождаться этой улыбки.
И вдруг в конце коридора я увидела ужас. Свой вечный кошмар. Ужас держал на руках ребёнка, совсем маленького, не больше года, и вспышкой врезалось в сознание воспоминание – другая планета и совсем другой мужчина и тоже с ребёнком на руках, то же самое лицо, один в один такое же самое, вот только… только…
Меня шатнуло на стену, в ушах зазвенело и не хватило воздуха для полноценного вдоха. Нет, нет, нет, опять, снова, опять! Вокруг взвилась чудовищная спираль психокинетической силы: я не позволю… не позволю снова… к себе прикоснуться…
– Энн!– встревожено вскрикнула Ане, хватая меня за руки. – Энн, ты что?
Она проследила мой взгляд, сразу всё поняла, крикнула:
– Мэтт, уйдите немедленно! Потом объясню!
Но куда ей было с её третьим рангом обуздать слетевшую с катушек мощь! Меня трясло, я не могла соображать связно, и исчезновение кошмара из поля зрения ни на что уже повлиять не могло. Внезапно кто– то положил мне на виски горячие ладони. И бешеный ураган сгорел в пламени, так и не сумев вырваться на свободу. Я со всхлипом втянула в себя воздух, задышала мелко и часто.
– Энн, – голос Ане доносился словно бы сквозь толстую стену. – Открой глаза.
Я замотала головой: нет. Опять увижу, и опять будет… нет!
– Не увидишь. Открой.
Я с трудом разлепила веки. Обнаружила прямо перед собой мальчика, в перчатках из вишнёвого пламени и Ане. Ане дрожащей рукой отёрла с лица испарину. Она– то прекрасно понимала, чего именно избежал сейчас дом Жаровых. Видела на станции Кларенс.
– Ане, – жалобно сказала я. – Прости…
– Это ты прости. Я забыла предупредить… Это Мэтт, Мэтуольнеш Шоквенерем, он – алаурахо. Ты не разглядела просто… ошиблась, ну, бывает.