Гомицидомания

Цепеш Слава

— Не извиняйся, ничего из этого я не помню, — вздохнула я. — А с Яном я познакомилась не так давно.

— Не познакомилась, — покачал головой отец, — а встретилась вновь. Удивительно, что вы оба друг друга не помните.

— Ну, Ян-то может что-то и помнит. Он говорил недавно, что смутно помнит кого-то «тёплого и доброго» из детства. — Я заглянула в его глаза, немигающие и остекленевшие, закрытые пепельными волосами. Ян не отреагировал. — Пап, а что ты знаешь об убийстве Костичей?

— Да немного, — задумчиво отвёл глаза он, вспоминая. — От Шурика, ну, дяди Саши Самойлова, помнишь его?

— Он купил билеты сюда, помню,

конечно.

— О-о, — удивился отец, — я его сто лет не видел! Как он? Как Машка?

— Все хорошо, только постарели. Живут в особняке, при деньгах. — Я достала из кармана джоггеров фото семь на семь, чуть помятое, но относительно новое; там на фоне построенного дома улыбалась семья Самойловых. — Держи, дядя Саша передал. Зовёт в гости.

Папа принял фотокарточку и улыбнулся ей; недолго поглядел на замерших в моменте друзей и продолжил:

— Так вот, Шурик говорил, в письме ещё, лет одиннадцать назад, ты уже училась в старшей школе Лондона, что, мол, все газеты Сербии пестрят о двух страшных убийствах в Призрене. Янку Милетич и ее братишку в их же доме растерзали, как живодеры щенков. И вот, семью Костичей. Парнишка-то выжил, его в детский дом назначили, а родители… Один, Йован, съеден оказался — Снежаной, давно уже, только голову в морозилке нашли, — а другая истерзанная ужасно. Дело незакрытое висело долго, а потом Шурик об этом не писал.

— Ясно, — кивнула я, узнав в этом рассказе откровения Яна когда-то давно, ещё в лечебнице.

— Так это и есть тот мальчик? Боже, как я рад вашему воссоединению!

— Да, наверное, он и есть. У Яна и правда жизнь тяжелая, сейчас его лучше не трогать. Мы погостим у тебя несколько дней?

— Конечно! — улыбнулся папа. Он радостно подскочил со стула и открыл холодильник, набитый всеми видами яств. Раньше такого не было. — Я приготовлю вкусный ужин, а вы пока располагайтесь. Вечером давайте вина купим и фильм посмотрим?

— Можно, — кивнула я. — Ян? — Я коснулась его ладони и чуть сжала мизинец. Его руки в два раза крупнее моих, совсем грубые и сухие. Мой белый убийца осознанно взглянул на меня и вопросительно качнул головой. — Пойдём полежим? Ты устал.

— Пойдём.

Глава 10. Плач неба

Сына, бери вот тут, за ногу.

Отрежем голову, надо ее в морозилку.

Нет, руби, кость не прорежешь,

— мама видела в нем кусок мяса, а не папу.

Глава десятая.

Моя комната, казалось, не претерпела изменений: та же деревянная узкая кровать с дыркой от сигареты на матрасе, стеллаж с изобилием различного чтива, огромное окно и рядом стоящий одинокий табурет. Пусто и депрессивно, словно давно заброшенное и забытое богами и людьми место. Отец не заходил сюда после моего переезда.

Ян нашел за кроватью чёрную гитару и, сев у окна, принялся её настраивать. Я же достала из кроватного ящика старое постельное бельё и приготовила для нас постель. Из дорожной сумки я вынула одежду Яна и ровно разложила в стопку на пустой полке стеллажа, рядом с тяжеловесным тоном «Война и мир». Гитара запела в руках Дамьяна, хорошо настроенная. Я любила живую музыку, как и свою гитару; в Призрене я часто по ней скучала, плакали пальцы по струнам — любимому орудию пыток. Не знала, что Ян был столь умелый гитарист, что на слух настроил все струны. Я, приводя комнату в пригожий вид, заглядывалась на него.

Он выглядел красиво и драматично, словно

картина или антураж с великолепным изваянием, а на табличке: "Одинокий музыкант". Будь у меня фотоаппарат, то вышли бы потрясающие снимки, такие, что висели бы на стене в золотистых рамках. Ян определённо был люб мне. Правду или нужную мне ложь он так часто говорил? О его любви? Или то лишь характерный ему флирт, как способ спрятать неловкость? Беспечный фарс, как пыль в глаза?

Я была в замешательстве и грусти: мои мысли столь запутаны и подозрительны, что я переставала понимать и себя, и Дамьяна. Он был не тот, кем я его видела, и предположительное поведение было лишь самим предположением. Я путала связи, мысли, чувства в клубок и оттого страдала от непонимания, страдала от неполноценности сказанного, от различий между действием и словом в поведении Яна. Он холоден, но говорил так горячо, он рядом, но так далеко. Есть признание, но мне недоставало следующих действий.

Ян молча играл перебором: что-то медленное и печальное, наверное, именно таким аккомпанементом плакало дождём небо, хотело показать свою боль нам. Нам, кто привык абстрагироваться от чужих несчастий; нам, кому все равно. В моей комнате темно — я не стала включать тот сухой жёлтый свет — и сквозило из щелей окна. Морозно, что кололо нос и посиневшие пальцы. Я отбила подушки и села на кровать.

— Ты потерянный сегодня, — сказала я тихо.

— Наверное.

— Ты что-то вспомнил?

— Да.

Я замолчала, ожидая рассказа, но Ян молчал.

— Я не буду насильно тянуть из тебя слова, Дамьян. Не хочешь — не говори.

Он не смотрел на меня, но заговорил загробно нейтрально, будто находился не со мной — где-то далеко и давно, куда не хотел подпускать и делить тайны:

— Я вспомнил нас с тобой. Вспомнил, что мой отец чуть не утопил меня из-за того, что твой отец пришёл с вопросами о нашей семье. Он избил меня, потому что я рассказывал тебе про свою жизнь, и ты поставила в известность Ричарда.

— Значит, это и правда были мы?

— Да, я вспомнил твоё лицо. Ты и правда была другая.

— Мне было пять.

— Жаль, что с тобой это произошло.

— Что «это»?

— Метаморфоз в тебя вот такую. Может, мы бы были другими, если бы тогда твой отец забрал и меня?

— Я бы не допустила, чтобы тебе было плохо. — Я поднялась и шаткой от смущения поступью подошла ближе к Яну. Обняла сзади за шею и вздохнула, разглядывая его пальцы на грифе гитары. — Прости.

— За что?

— Не знаю, просто показалось, что я должна извиниться перед тобой.

— Не стоит, меня и без того всегда калечили. Вот и вырос, — горько усмехнулся он, — калека.

Мы оба замолчали, только дождь напевал посмертную песнь и рвался к нам согреться. Я хотела напиться, вколоть тяжелых наркотиков в вену, обкуриться травой — именно такие мысли нагнетал Лондон и бессилие Яна. Хотелось зарыдать.

Я заглянула в грязное окно: город моего несчастного детства стал желтовато-серым, трубы фабрик и заводов запеклись гадкой чёрной копотью, воздух был будто осязаемый: дышать тяжко, точно на лицо придавили плотный слой марли. И много смога в небе. Так, что мерещилось, что солнца более нет — оно взорвалось, и на месте его смерти раскрылась чёрная дыра. Едкие потоки чёрного дыма в небе, как смерч; заводы, точно механические машины из шестеренок, изрыгали чёрную рвоту, чтобы в конце мы забыли, как выглядит чистое голубое небо.