Гомицидомания
Шрифт:
Она делала мне больно, и я отомстил за свои шрамы. Шрамы в душе, на теле, в психике. Тот врач отдал мне свой крестик и попросил его хранить. Этот кулон был со мной уже восемь лет. Как напоминание о том, что тогда я сошёл с ума. Добрые намерения того парня стали последней каплей, взорвавшей дамбу. Неотвратимо.
Я истерзал и Яну, потому что понял, что получал удовольствие от чужой боли. Все должны были страдать, всем должно быть больно, как было больно мне. Я хочу отомстить миру и жизни за всю эту инфернальную боль. Меня ненавидели и презирали, и теперь я волен делать то же самое. И корни идут
Станок. Я очнулся, заметив его на полке. Новый, ещё в пластиковом футляре. Я провёл ладонью по челюсти и понял, что колючий. Глянул вниз — яйца тоже обросли белым кустом. Пришлось одолжить бритву и пену. Я любил и очень ценил чистоту. Почти перфекционист и педант. Любил чистую одежду, преимущественно белую, и чисто вымытое тело, волосы. Часто я был весь в крови, но это исключение, кровь для меня никогда грязь. Я готов был купаться в ней, пить её и кончать от аромата очередью из дюжины оргазмов.
Я дочиста выбрился и вымылся, собрался выходить, но увидел на батарее белые трусики Милы. И вспомнил, почему не смог уснуть этой ночью.
3:08, СУББОТА.
Я поцеловал её. Вкус сладкой крови Милы, я его не посмею забыть. Моё солнце, как она прекрасна. Я влюблён в её существо, полностью, без остатка. Она коснулась моей груди, и там прожгли кожу искры. Я не сдержался и посадил её на себя, обвивая руками талию.
Странно, что она продолжала плакать, исследуя льдом пальцев мое тело. Я был убежден, что ее нутро пылало, что она ждала этой близости, но я чувствовал соль на покусанных губах. Кровь и слезы. Мила все тянулась к моей шее, старалась коснуться кадыка и крепче схватиться, как бы боясь, что я уйду. Или она хотела убить меня.
Я был дерзок, запустив руку под ее футболку. Колючие скалы позвоночника стали клавишами для моих пальцев, а Мила сильнее прогнулась. Моя кошка. Все женщины горячие меж бедер, но ее огонь мог прожечь даже меня.
Тот поцелуй как восьмое чудо света. Лишь поцелуй, но оба мы покинули Землю в ту минуту, оба попали в Эдем. Рай для нас была та ночь.
Я тоже заплакал внутри. Так странно было быть счастливым.
Она оторвалась от меня, вскинув голову и тяжело задышав. А когда она посмотрела на меня, то я увидел смесь эмоций: тревогу, возбуждение, страсть и неверие. Мила не верила мне, боялась, что я причиню ей боль. Готов был отдать голову под гильотину, что быстрее убил бы себя. Мой свет, я не смогу его потушить.
Она отвернулась, заглядывая в окно. Словно дождь мог помочь что-то сказать. Я редко понимал людей, этих тел из мяса и дерьма, но понял её сомнения. В себе, во мне, в моменте.
Я уложил Милу себе на грудь и крепко обнял. Ведь не имел права на то вожделенное соединение тел. Не имел права брать силой. Должно быть, она расслабилась: её худенькая нога упала мне на таз. Бедром я ощутил её наготу под задравшейся футболкой, и той бесстыдной наготой она прижалась к моей ноге. Она была там адски горячая и мокрая; у меня не могло не встать. Она быстро уснула, потому
Вот и потерянные трусики — на батарее в ванной, постиранные на руках обычным мылом. Я вспомнил её жар на себе, и член вновь встал, неудовлетворённый ночью. Холодную воду я выключил и принялся дергать орган любви и жизни. Представил, конечно, как брал Милу сзади, чуть сжимая её горло. Она такая маленькая и худая, что походила на ребёнка рядом со мной. В экстатических фантазиях чётко слышались стоны, и я наконец увидел, как ее лицо полнится эмоциями. У нее была безупречная улыбка, но она не улыбалась. Я видел всего единожды. У нее красивые серые глаза, но они стеклянные и неживые. Я никогда не видел других.
Я кончил в стоковое отверстие, в последний раз представив ее: такую светлую и маленькую, прыгающую на мне, как сумасшедшая бестия.
Я мы бы продолжать сочинять порнофильм в голове, но в дверь забарабанил Ричард, крича глухо через стену:
— Откройте дверь! Мне срочно нужен унитаз!
— Ричард, это Дамьян, что случилось? — Я натянул на мокрый торс белую водолазку, та упорно скрипела, не желая налезать.
— Да блевану я сейчас, еб твою мать!
Я и правда услышал его рыгающие позывы прочистить желудок от той гадости, что там скопилась за вчерашний день: курица, помидоры, картофель, кабачки и крепленое вино. Старым алкогольная интоксикация давалась сложнее, когда молодым хватало лишь стакана ледяной воды.
— Выхожу, терпите, а если никак, то в горшок с той высохшей веткой прочистите.
— Это пальма, парень. Давай быстрее, иначе сам будешь паркет драить, как матрос!
Я уверен, что Ричард слышал, как я несдержанно посмеялся над ситуацией; а когда вышел, то он рванул к унитазу так, будто ему был вовсе не полтинник, а не более двадцати. Блевал он, обливаясь слезами, истошно и насыщенно, так, что весь унитаз наполнился желто-красной жижей с кусками курицы и шкурами помидоров. Пахло кислым молоком и забродившим вином.
Я привык видеть грязь, блевотню и дерьмо: каждый второй труп обделывался в штаны, когда я прорезал мышцы шеи, а некоторые от страха блевали прямо на себя. Мерзкие создания, тошнотворные и омерзительные. Я презирал их. Сильных и слабых.
Я сел на кухне у окна, чтобы снова покурить. Вышел краснощекий Ричард с мокрыми глазами, сел рядом на кухонную тумбу и тоже закурил.
Спросил, вытерев рукавом слезу:
— Как спалось?
— Я не смог уснуть. Бессонница.
— Просто лежал что ли?
— Ага. Только Мила в ухо сопела без задних ног.
— Вы любовники или как?
— Не знаю. Мила говорит, что друзья. Наверное, так.
— Ясно. А ты мою дочь… ну, знаешь, спал с ней?
— Нет.
Его будто расслабило. Заулыбался.
— Я берег ее, иногда лупил, чтобы с парнями не гуляла. Проституток много, а девственниц ценят. Хорошо воспитал — она никогда за свою подростковую жизнь не дружила с парнями и не скакала на них, как шлюха.
— Били за влюбленность? — хмуро переспросил я. Это гадко: прикладывать руки, когда было можно объяснить. Не бей ты ее, идиот старый, то, может, у неё бы уже давно была счастливая жизнь. — А для чего?