Гомицидомания
Шрифт:
Я не знал куда идти. Куда себя девать? Что делают остальные, когда внутри «болит» так же, как «болело» у меня? Не физически, скорее, похожее на то, будто хочется кричать, упасть на мокрый асфальт и лежать, пока не раздавила бы машина. Я не понимаю, что это. Это чувствует каждый? Как с этим возможно жить? К такому «больно» я не привык. Какое-то другое «больно». Так отчаянно, что кажется, будто я узник своих головы и разума. Жжётся, колется, рвётся куда-то эта волна. Горькая, глубокая, горячая и холодная, меня точно окунули в прорубь, а затем бросили в жерло Везувия. Я теперь даже
Пока я брёл по улицам, похожим на кладбищенские кварталы, наткнулся на дешёвый хостел с идиотским названием «Клеопатра». От Клеопатры там, наверное, только прах умершего нарика. Внутри и правда пахло под стать древнему саркофагу: затхлостью и плесенью, может, грибком. Над вестибюлем — противная жёлтая лампа, поющая сладкую песнь для мотыльков.
Я снял номер на трое суток и прошёл в комнату на четверых. Убогое зрелище для узников этого мира, у кого нет власти и сил. Убогое зрелище для убогих людей. Я сходил в ближайший магазин и купил водку. В том клоповнике имени Клеопатры я открыл бутылку и глотнул, запив водой. Как паршиво это чувство, как жалко выгляжу я, пьющий водку с водой. Так делали Снежана и Йован, когда не было денег на дешёвую газировку. Я становлюсь ими.
От той угнетающей мысли я взорвался и перевернул старый ящик для одежды, пнув его. Эта дрянная бутылка водки полетела следом, разбившись о металлическую перекладину кровати на скрипучей панцирной сетке. Понесло спиртом. Лучше не стало, я только сильнее разозлился. Не знаю, на кого. На себя? На неё? На них? Достал пачку денег и порвал ее — камень преткновения и яблоко раздора в одной форме земных бумажек, грязных и потёртых. Не я оплошал, нет, это они — проклятые деньги.
Но ведь они исполнили бы мои грёзы. Я быстро пожалел о своём поступке.
Лишь ошмётки былой ценности валялись на старом рыжем линолеуме. Раньше эта бумага была ни к чему: зачем забирать деньги, если уже забрал жизнь, дыхание их обладателя? Зачем копить на машину, если можно убить владельца и забрать его имущество. Все эти материальные ценности — шлак, никому не нужный. Нет, нужный, чтобы умереть с гордостью в том, что построил дом. Будто там, в тёплой темноте, есть радость гордиться. Авто, бриллиантами, яхтами, виллами. С другой стороны… а что делать, пока жив? Кем стать и чем дышать? Я ответил бы: наслаждаться этим эфемерным миром, недолгим и бодрящим течением событий. Сказал бы, если бы не было бессмысленным. Зачем жить?
Ответ. Я ищу его в каждом лице.
Я помогу тебе умереть, ведь ты всё равно окажешься в земле; от моих рук или нет. Кто «ты»? Я не знаю, с кем говорю. У меня всегда идёт диалог с кем-то. К кому я обращаюсь? У всех тел много голосов в мыслях? Дамьян. Ян. Дэмиан. Кто это?
Я оклемался от безумия и перестал бить стены кулаками. Сел на кровать с зелёным постельным бельём, — застиранным и посеревшим, вытер об простынь сочащуюся с пальцев кровь. Обои в ромашки теперь с красными каплями и вмятинами. Бей я сильнее, эти картонные стены бы проломил насквозь. Жалкий я и жалкая комната с осыпающейся от старости мебелью. Тут изолятор на
На потолке дыра от люстры: сняли, ведь заключённые вешались на ней. Висельники. Улыбающиеся. Кому? Смерти.
Я и сам хочу на эшафот. Или ту былую люстру. И улыбнусь ей. Кому? Смерти.
В душе, кишащем мокрицами и тараканами, я нашел одноразовые бритвы. С пустой головой, неосознанно, открыл, вытряхнув высохших мошек, застрявших в давно нестерильной упаковке. Как в трансе, не видя, что творю, я переломил пластик зубами, порезав губу. Лезвие упало на пол — грязный, пожелтевший от старости линолеум, криво обрезанный у основания унитаза. За ним инсулиновый шприц покрывался паутиной. Я прав был о нарике. Тут кололись эти обдолбыши.
Впервые за многое время бритва не хотела резать других — только меня. Это и есть послевкусие любви? Я прижал лезвие к запястью и решительно прорезал плоть. Раскрылась красным бутоном рана, сверкнули сплетения сухожилий, и пальцы дёрнулись в ответ сами. Согнулись деревенело и резко. Я разжал пальцы, но мизинец не отозвался. Убогое тело, слабое. Оно сломалось, стоило немного испытать его. Я насильно согнул палец второй рукой, и понял, что вижу, как тонкая нитка сухожилия, одна из четырёх, усиленно пыталась согнуть мизинец. Но, перерезанная почти насквозь, жалобно дёргалась, не имея силы над осиротевшим пятым пальцем.
Проще было бы отсечь брак, но я забыл об этом, увидев шею в заляпанном зеркале. Свою шею. Длинную и пульсирующую. Я хотел тогда быть своей же жертвой. Узнать, каково это, когда ножи застревают в тугих мышцах, прорезают твёрдый кадык и лишают дыхания. В последний момент я понял, что даже такое ничтожество, как я, трусит от небытия. А если там не так сказочно, как мне рисовало воображение?
Если я так и останусь пленником себя? Если разум не исчезнет, но останется страдать и «болеть»? Вечная, нескончаемая мука. Я опустил лезвие, а когда наваждение иссякло — выбросил в унитаз и смыл: мое самовольное тело и само могло убить себя, если бы я всецело не избавился от сраного куска металла.
Мне было бы всё равно, но слабость от кровопотери добавила забот: порез на запястье обливался кровью. Я уже не замечал литры крови во время убийств, так что залитые красным раковина и пол не напомнили мне, что нужно бояться за жизнь. Она, эта горячая кровь, повсеместно рядом со мной, я её не замечаю. Это как татуировка: забываешь, что носишь, а потом вдруг поражаешься тому, что она есть, и как прекрасна. Эта сардонически улыбающаяся рана вынудила меня наложить жгут и повязать какой-то смердящей ветошью.
Стянул пониже рукава водолазки и замер на месте: ткань пахла парфюмом Милы. Я помнил вишню и миндаль на её шее. Стало паршиво, будто я потерял что-то дорогое. Не мобильник, не портмоне, не машину, не любимый нож, а такое как… смысл. Его и раньше не было, я делал что-либо просто так, без явных намерений, но сейчас… Нашёл, даже подумал, что могу иметь место не только больного маньяка, но кого-то более значимого. Хоть для кого-то.
Нашёл и так быстро потерял. Стало пусто, я замер в отчаянии. Мы ведь ещё увидимся?