Горы моря и гиганты
Шрифт:
Ионатан вздрогнул:
— Значит, здесь ты и живешь, Мардук.
Тот не ответил. Потом, из-за письменного стола:
— С чем ты пришел?
— Не знаю. Но я не могу жить во вражде с тобой, — он покосился на консула, — и прошу простить мне все то, что я думал вчера. Я настоятельно прошу, чтобы ты вообще об этом не говорил, чтобы при мне этого даже не упоминал.
— Полагаю, Ионатан, ты пришел сюда не ради меня, но ради себя.
— Рядом с тобой, Мардук, мне не будет покоя. Ты хочешь, чтобы я был твоим зеркалом. Я же хочу быть чем-то большим, чем зеркало. У меня, в отличие от него, имеются две руки, голова на плечах, какие-то чувства; я, в конце концов, твой друг.
— Давай вместе позавтракаем. Не будем больше говорить.
Мардук взял юношу под руку; они прошли в маленькую узкую соседнюю комнату, за столом долгое время молчали. Мардук думал: «Он такой покорный, потому что страдает из-за погибшей матери. Ест он много, потому что я сижу рядом. Сидит спокойно. Не бросает на меня косых взглядов. Напротив, все время мне улыбается. Что за несчастное создание! И взбрело же ему в голову считать своим другом такое холодное животное, как я. Друг, сказал он; я ему такой же друг, как этот хлеб и это вино. Я для него — условие жизни. Однажды он уже попытался совершить побег…» Мардук откинулся назад, поднял руки ко лбу:
— Я намерен сегодня поговорить с некоторыми из тех, кого напугал. Я должен их успокоить. Я хочу полететь в свой загородный дом и отдать ряд распоряжений. — Он запнулся; в голове его пронеслось: «Что толку, если имею всякое познание, а не имею любви».
Ионатан, равнодушно сворачивая салфетку:
— Я охотно буду сопровождать тебя.
Мардук, подразумевая более отдаленную цель:
— Мы продемонстрируем этим господам опыты по прерыванию и ускорению роста у молодых и более зрелых животных.
— Как хочешь, — кивнул Ионатан к глубокому удивлению Мардука. — Я рад, что ты на меня не в обиде.
Консул поднялся, будто хотел что-то стряхнуть с себя, он вдруг почувствовал свое неизбывное одиночество: «Я потерял друга. Остался без него. Кто же будет мне помогать…» Обратив взгляд к заштрихованному дождем окну, он принялся насвистывать печальный мотив. Когда Ионатан, просияв, поддержал мелодию, Мардук несколько раз ударил себя кулаком в грудь, в отчаянье вскинул голову: «Я один. Вот до чего я дошел. Кто же будет мне помогать? Кто мне поможет?» Он рухнул на табурет возле круглого столика для вина; ради того, чтобы разгромить других, чтобы над ними возвыситься, он поломал собственную жизнь, бросил всё. Что он оставил позади, что приобрел взамен? Власть над этими. Над всеми. Ну и зачем? «Проклятье», — простонал он; бокал в разжавшихся пальцах опрокинулся, красное вино пролилось на ковер. Отвращение, отвержение самого себя, возмущение, заставляющее ногти впиваться в ладони: вот что увидел Ионатан на лице консула, когда наклонился вперед, чтобы подхватить бокал. Собственное его лицо внезапно сделалось матово-бледным, плечи поникли, нижняя губа отвисла — унылое, печальное зрелище; плохой человек сидел здесь, плохой, опять плохой, боролся с собой. И Мардук подошел к нему; чувствуя, как сильно дрожат грудь, плечи, руки: бокал он поставил на стол. «Мое зеркало, — подумал, — вот что он такое». Жадно смотрел на Ионатана, вбирая его внешний облик. «Нет, он еще не… Наверное, он для меня еще не потерян. Так выглядит боль; этому человеку больно». То был Ионатан — его друг, его дитя, его сердце. Грустно дотронулся Ионатан до руки консула — просительно, так воспринял этот жест Мардук. «Должен ли я?» — придушенно шевельнулся, сглотнул кто-то внутри Мардука. Он услышал, как нежный Ионатан вкрадчиво обращается к нему:
— Ты должен рассказать мне о своих опытах, последних. Просто спокойно расскажи.
Мардук повернулся: не может быть, чтобы кто-то говорил в таком тоне; но говорил в самом деле Ионатан. Мардук, отведя руки за спину, оперся о край стола; прикрыл глаза, ибо холод пронизывал и обволакивал его, будто он был голым; глубоко вздохнул.
— Открой окно, — попросил Ионатана.
По мостовой барабанил дождь; в комнату ворвался влажный ветер. С трудом Мардук заставил себя часок поработать. Потом, даже не удивившись своему поведению, он среди бела дня улегся в постель. Глубже и глубже зарывался в подушки; кутался в одеяло, будто хотел спрятаться. И сразу провалился в сон, как если бы до него дотронулись волшебной палочкой. В сон, который тек через его спинной мозг.
МЕРТВЫХ на следующий день публично похоронили. Консул участвовал в торжественном шествии. Он разъяснил, что не хочет никому мстить, не хочет распространять страх. По вечерам земля тряслась, как в начале консульства Марке: это взлетали на воздух многочисленные, только теперь обнаруженные фабрики и лаборатории, в том числе и принадлежащие Мардуку.
Сам он собрал вокруг себя множество мужчин и женщин, которые были ему преданы, носили оружие, производили и усовершенствовали военные аппараты. Консула, как всякого тирана, окружали — помимо этих людей — сотни шпиков и охранников.
В годы его правления число жителей подвластной ему территории уменьшилось на миллионы. Приток же мигрантов вообще прекратился. За короткий промежуток времени Мардук взорвал не только лаборатории и мастерские, но и целый ряд предприятий, которые считал ненужными. То есть он посягнул на собственность сильнейших правящих групп, разорил их. Планомерное уничтожение этих предприятий, которые не просто обеспечивали берлинцам комфорт и приятность жизни, но также участвовали в обмене с другими градшафтами, привело к выпадению Бранденбурга из всеобщей системы промышленных связей и, соответственно, — к дальнейшему оголению его территории. Фабрики Меки Мардук удержал в своих руках, но принудительно отправлял горожан в дикие места: в леса и на поля. Первые настоящие мятежи разразились, когда он, не посоветовавшись с сенатом, взорвал и сколько-то продовольственных складов. Он уничтожил эти сложные сооружения — не стал ждать, пока они сами придут в упадок, — потому что таким наглядным уничтожением хотел продемонстрировать свою волю к бескомпромиссному отказу от них. Сенат, хотя большинство в нем теперь составляли верные приверженцы консула (многие фрондирующие, потеряв веру в себя или устав от борьбы, эмигрировали в соседние или более отдаленные государства), выступил против Мардука. В то время из всех районов градшафта к зданию ратуши стекались горожане с апатичными лицами, неуверенными тонкими руками и ногами, тучными телами — но также и более крепкие земледельцы. По улицам бродили толпы детей. Людей обуял ужас. Им предстояло погибнуть: всякий, кто не владел землей и скотом, был обречен на голодную смерть. Добравшись до укрепленной, как крепость, берлинской штаб-квартиры, толпа стала выкликать Мардука, который не появлялся; раздавались требования отстранить консула от власти. Люди рассредоточились, чтобы охранять eще невредимые фабрики Меки и другие предприятия, чтобы организовать наблюдение за ними. Мардук несколько недель терпел такое положение вещей. Когда же сенат отказался успокоить недовольных, консул объявил, что сам будет защищать эти предприятия. Дескать, в праве выехать за границу он никому не отказывает. На возбужденные толпы предупреждение Мардука не подействовало. Но тут на помощь к консулу подоспели многочисленные сельские жители. После того, как часть мятежников была оттеснена от складов и фабрик, а другую часть — на территории этих предприятий — ликвидировали охранники Мардука, мятеж довольно быстро угас. Новый поток мигрантов выплеснулся из еще более обезлюдевшего градшафта.
СВЕТЛОВОЛОСАЯ Марион Дивуаз во время ссоры консула Мардука с сенаторами стояла в оконной нише, ее серо-зеленые глаза блуждали но залу. Многие девушки и юноши увивались за ней. Она думала, глядя снизу вверх на Мардука: кто это; хоть бы он меня расшевелил, взволновал… Когда потом началась ужасная суматоха, она потеряла сознание; позже ее, в полном смятении чувств, доставили домой.
Марион Дивуаз, пышнотелая полногрудая блондинка, с тех пор все пыталась попасть к Мардуку. Но она, как и многие другие, напрасно добивалась доступа к консулу. Тот жил уединенно — то в городской штаб-квартире, то в своем небогатом загородном доме; никто не сказал бы наверняка, когда он появится там или тут, сопровождаемый вооруженной до зубов охраной. Марион уже не была той гордячкой, что прежде привлекала мужчин и женщин своими тайными прелестями и сама вращалась среди них — серьезная и всепонимающая, дружелюбная, а после опять отчужденная. Ужасная суматоха, последовавшая за парламентской речью Блу Зиттарда — на следующий день после устроенного Мардуком государственного переворота, — запала ей в душу. Она, испуганная, хотела освободиться от этих впечатлений. Прежде она не отдавалась всерьез ни мужчинам, ни женщинам. Она всегда отвечала на их уловки и объяснения в любви со свойственными ей добродушием и душевной мягкостью, но… как-то поверхностно. «Какие же вы все странные», — вот что Марион втайне думала, когда встречалась с друзьями; часто она сидела дома одна, в спальне, и смеялась — смеялась над людьми. Порой кто-то, воспламенившись любовным чувством, и ее завлекал довольно далеко. Но когда молодые люди хватали Марион за красивые руки, за шею, за пальцы, в ней поднималась волна отвращения. Она чувствовала себя безмерно оскорбленной; и с ненавистью, с желанием унизить другого нападала на человека, болезненно пораженного страстью, из-за чего он вскоре от нее отворачивался. Она его называла скотом. Рассказывали, что она использует прежних любовников, чтобы нанести глубокое, рафинированное оскорбление очередному мужчине, посмевшему подойти к ней слишком близко: его нагишом выкидывают из постели, из собственного дома, на улицу.
Как Мардук имел охранников, которых все боялись, так же и ее окружала толпа мужчин и женщин, готовых оказать своей строгой госпоже любую услугу. Из них она и выбирала себе теперь — к недоверчивому изумлению других, узнававших об этом по слухам, — друзей-возлюбленных. Балладеска принуждала себя к этому, преодолевая стыд. Она хотела близости с мужчиной. Но для нее все кончалось ужасно мучительными сценами, когда она сидела рядом с ошалевшим от счастья существом, которое бросалось перед ней на колени, целовало ей пальцы ног, а потом никак не могло оторваться от ее шеи, ее рук, ее грудей… Саму же Марион бросало то в жар, то в холод, она дрожала всем телом. Это существо на нее запрыгивало, точно жук, пыталось смешать свою слюну с ее слюной; она, ощущая озноб, отворачивала окаменевшее лицо. Боролась с собой, желала претерпеть это до конца, пусть даже ей предстоит сломаться. Но… отшатывалась, а потом пробовала повторить то же с другими.
И однажды она оказалась наедине с мужчиной, которого прежде никогда не видела и который даже не был ей симпатичен: с цветным, пригнавшим в город стадо коров. В то мгновенье, когда Балладеска его увидела, в ней проснулось желание. Настолько сильное, что на сей раз она не пыталась уклониться. Без наркоза; она определенно хотела, чтобы все произошло именно с этим парнем. Через полчаса он сидел с ней рядом и пил вино. Она не притрагивалась к бокалу; вдруг, со страхом, обхватила круглую, заросшую звериной шерстью голову. Парень понял. И подумал, что сейчас изнасилует эту сучку; не сняв спецовки, осторожно отнес ее на постель. Тут она прижала к лицу подушку, взмолилась о пощаде. Плачущая оглушенная неистовствующая — из-за презрения к себе, — отдалась она поруганию. А потом стояла, прислонившись головой к шкафу, умоляюще всхлипывала: «Ну, теперь довольно? Теперь хорошо?» Не глядя на мулата, протянула ему дрожащую изящную руку — холодную как лед, с парализованной до запястья кистью. Странно: когда она почувствовала чужие горячие пальцы и ужасные испарения, исходящие от этого кобеля, который стоял перед ней, раздуваясь от самодовольства, что-то побудило ее открыть глаза, окинуть мулата взглядом (он тем временем сладко, лакейски-подленько ухмыльнулся), спокойно приблизиться на два шага и прижаться светловолосой головой к его груди. Прямо ко всем этим ужасающим ароматам. «Теперь убирайся», — прошипела она, когда он отважился погладить ее плечо. И вздрогнула. Его уже не было рядом; теперь она это сделала, теперь это позади. Марион выдохнула, отмахнула от себя воздух. И, подумав снова об этом животном, с тихим стоном соскользнула-упала на пол, смеялась-шептала-ругалась, словно обезумевшая, прижавшись лицом к паркету, — как тогда, в зале ратуши.