Горы моря и гиганты
Шрифт:
В ее руках и ногах, в ослабевшем позвоночнике осталось чудовищное возбуждение, которое не давало ей спать, которое сказалось и на голосе: звучало в нем высоким обиженным тоном. Теперь она отваживалась говорить о себе с другими женщинами; к мужчинам же — молодым и тем, что постарше, ко всем, которые вертелись возле нее — отныне присматривалась внимательнее. Она испытывала мужчин, испытывала себя на мужчинах. Они садились с ней рядом и — счастливые, в лихорадочном восторге — обнимали ее за белую, порозовевшую от стыда шею. Но в ней не было никакого отклика; она их гладила, но все больше и больше пугалась самой себя. В конце концов Марион с плачем роняла голову на подушку: дескать, пусть они не мучают ее больше, пусть будут так добры… Только по отношению к мулату у нее часто возникало горькое, жутковатое, чуть ли не детское желание. Этого человека она не пропускала мимо, когда он показывался вблизи ее дома. Ее что-то притягивало к нему, что-то в нем внушало ей доверие, и он каждый
Она привязалась к одному молодому мужчине, почти мальчику, которого называла Дезиром, и часто расслаблялась при нем, искала у него утешения, с отсутствующим видом выпрашивала что-то, была к нему добра. В то время ей часто снилась вода, по которой она плывет. Дезир был белым лебедем, который плыл впереди: она лежала в лодке, он же тянул эту лодку, увлекая ее все дальше, далеко-далеко.
Когда Мардук начал активнее использовать принадлежащие Марион земельные участки, она снова захотела поговорить с ним. И поскольку в аудиенции ей отказали — как, впрочем, отказывали всем, — она обратилась за помощью к юному другу Мардука, Ионатану. Прекрасная Балладеска испугалась, когда вскоре после доставленного курьером ответного письма, где говорилось, что ей следует обсудить все с ним, Ионатан однажды в полдень сам нежданно явился к ней: приземлился в летательном аппарате на крышу ее дома. Она стояла наверху, рядом с его легким аппаратом, уже запертым и отставленным в сторону, и рассматривала изящного юношу с каштановыми волосами, который, облокотившись об ограждение крыши, сказал с улыбкой, что вот он и прибыл. У него, дескать, много свободного времени; не сердится ли она, что он явился так запросто? Как же этот человек, которого она знала, изменился за последние годы! Как равнодушно, с каким отсутствующим видом он улыбался, как порой приподнималась и болезненно вздрагивала его левая бровь… Говорил Ионатан очень тихо и дружелюбно, но когда Марион отвечала, она видела по его пустому взгляду, по губам, неосознанно приоткрывшимся, по поникшей голове, что он на самом деле ее не слушает. Вот, значит, каков друг Мардука… Она спустилась с ним вниз, в дом; он не захотел сидеть в комнате, и они расположились в саду. Вскоре она сказала, что хочет поговорить с Мардуком. Он потянул ветку бузины, нависавшую над ним:
— Зачем вам говорить с Мардуком? У него очень мало времени. Оставьте эту затею, Марион.
Она сидела очень прямо, и чем дольше смотрела на Ионатана, тем сильнее в ней нарастало желание поговорить с консулом. Ею овладел гнев.
— Разве он нечто большее, чем я? Почему он прячется? Он — консул, он себя так называет, и он должен слушать, чего от него хотят люди.
— Должен ли, Марион? Сам он так не думает. Он думает, наоборот, что это мы должны слушать, чего он хочет.
Она, побледнев, поднялась:
— Я знала, что дело обстоит именно так. Я рада, что вы пришли ко мне, Ионатан, и что вы это подтвердили. Но я хочу говорить с ним, тут уж ничего не поделаешь; я должна с ним поговорить, и я настаиваю на своем требовании.
— Не распаляйтесь, Марион. Многие уже распалялись, но потом им пришлось успокоиться.
— Я не успокоюсь. Я — нет. — Она все еще стояла и слова эти произнесла шепотом.
Ионатан усадил ее в кресло:
— Объясните мне, Марион, в чем дело. Я сам с ним поговорю.
Она молчала; потом:
— Хорошо.
И когда она высказалась до конца, Ионатан подумал: Мардук прав, что не хочет слушать ее; женщины — хищницы.
— Хорошо, Марион, я передам ему вашу просьбу. А сейчас пойдемте.
Но не прошли они и пары шагов, как Марион сильно сжала руку Ионатана и посмотрела на него так настойчиво, что он удивился и внезапно решил походатайствовать за нее перед Мардуком.
Прекрасную Балладеску пропустили к консулу. Когда он в своем кабинете, в ратуше, шагнул ей навстречу от чудовищного живописного полотна с изображением пламени над уральскими шахтами и бегущих, тонущих людей — черно-бурый, как и персонажи на картине, — она задрожала. Казалось, он на своих ненадежных ногах вынес из картины эту гигантскую голову, эти темные серьезные глаза. Сопровождал Марион Ионатан. Мардук подал ему руку, улыбнулся:
— Кого ты ко мне привел!
Он смотрел только на Ионатана; когда тот собрался уходить, попросил его остаться; молча улыбнулся, когда молодой человек все-таки направился к двери; проводил его взглядом. С той же улыбкой автоматически повернулся к Марион, которую Ионатан еще прежде подвел к скамье:
— Чего ты хочешь, Марион? Чем ты вообще занимаешься?
Непонятно почему она почувствовала себя тронутой, обезоруженной. Тихо проговорила, смутившись и опять задрожав, что городские земельные угодья, вроде бы, должны быть расширены за счет приобретения новых участков на севере и северо-западе. Мардук спросил, не ущемил ли сенат ее интересы. Она вынуждена была признать, что нет, не ущемил; солгала, что боится бунта собственных людей; сказала, что хотела бы иметь на своей земле оружие и охранников. Это невозможно, ответил Мардук; недоверчиво взглянув на нее, пообещал всяческую поддержку, встал, снова вернулся на свое место между черно-бурыми тонущими персонажами картины.
Балладеска пробыла у Мардука всего несколько минут, потом медленно побрела назад, через многие двери, спустилась по ступенькам и вышла на улицу. Ионатан загорал на широкой наружной лестнице; в своей шапке он держал бабочку, покачивал ее; Марион постаралась не попасться ему на глаза. После встречи с Мардуком у нее осталась неприязнь к Ионатану и глухая злость, переходящая в ярость, — на этого, этого… Дома она, расслабившись, ходила кругами по комнате; во второй половине дня поехала с Дезиром на верховую прогулку; по дороге принялась ласкать его; потом безудержно плакала, шагая по полям рядом со своей лошадью.
Энергичная Балладеска начала организовывать враждебные по отношению к Мардуку акции. Женские союзы, почти уже распавшиеся, в то время — в зарубежных градшафтах — оживились снова; они подбирались к Бранденбургу, поддерживали там тайных фрондеров. Контакты с этими союзами явно шли Марион на пользу. Она набралась мужества, сама поддерживала недовольных. А кроме того — снова стала заигрывать с Дезиром. И незаметно для себя втянулась в его жизнь. Не то чтобы изящный юноша так уж ее увлек… Только когда на него вешались назойливые поклонницы, она вспоминала о нем и ей тоже хотелось насладиться его нежностью; она с ощущением неловкости прочитывала любовные записки, которые он получал, смотрела на цветочные гирлянды, подаренные другими женщинами. И вздыхала, не желала такого терпеть. Была готова выплеснуть на назойливых поклонниц Дезира свое раздражение; но сквозь ее привязанность к прекрасному юноше уже проглядывала грусть. И Балладеска великодушно оставляла Дезира наедине с другой; потом сама великодушно искала сближения с этой женщиной, выспрашивала ее, угадывала ее сердечную тайну ее счастье, возвращалась к Дезиру, стояла, понурившись, падала на подушки рядом с ним — так мечтавшим обладать ею, — вздыхала с ничего не видящими глазами, пока ее обволакивали его кротость, его бесконечные нашептывания, пока до ее лба и шеи дотрагивались его руки, не пробуждавшие в ней ответных чувств. Все же она радовалась их совместным прогулкам, Дезир был ее мужчиной, от него она хотела ребенка. Нет, не одного ребенка — много детей. Хотела видеть, как они спокойно растут у нее на глазах. Тогда бы и прошлое оставило ее в покое.
В то время она родила двоих детей: двух девочек, которых сама выкармливала грудью и сама же за ними ухаживала. С неиссякаемой материнской нежностью относилась Дивуаз к этим детям; став матерью, она не утратила ни своей красоты, ни великодушия. И вот однажды младшая девочка заболела. Марион очень встревожилась; молниеносно переменилась. Всех врачей, оказавшихся в пределах досягаемости, она позвала к себе. Потрясенно сидела, кутаясь во что-то темное, у кроватки ребенка; кричала, требуя помощи. Со страхом ненавистью тревогой следила за действиями немногословных мужчин и женщин, собравшихся у кроватки. Под конец она сидела уже не возле тяжело дышащего хнычущего ребенка, а у стены, где ее никто не видел: ссутулилась, накинула на голову платок, который Дезир еще прежде набросил ей на плечи.
Ребенок равномерно — с высоким свистящим звуком — втягивал воздух и быстро его выдыхал. Пауза. И опять — свист, пузыри. Врачи не могли предотвратить гибель маленького существа. И когда наутро девочка приподняла головку — уже не быстро, как раньше, — повела зрачками направо и налево, а затем, даже не взмахнув ресницами, круглоглазо уставилась (взгляд ее подернулся мутью) на выделяющееся в темноте одеяло, мать, закутанная по брови в пурпурный шелковый платок, подошла к кроватке, прилегла в ногах у притихшего ребенка и сколько-то времени не двигалась. Потом, горестно всхлипнув, взяла маленькую ножку в рот, пососала, прижала к своей шее. Стала носить мертвого ребенка но комнате, села — платок соскользнул у нее со спины — на стул, с которого только что поднялся врач; держала умершую девочку на коленях, потом подняла ее вертикально; детские ручонки качнулись. Марион, не слыша, что ей говорят, завернула дочку в платок; принялась расхаживать по комнате — твердым шагом, с младенцем на руках, что-то напевая. Все это продолжалось много часов, до рассвета следующего дня: Марион ходила с ребенком, перепеленывала его, поднимала вертикально — пока мертвая девочка не окоченела и не сидела теперь на ее коленях прямая, с упавшей на грудь головой. Какая-то женщина вынула наконец из рук матери холодное, белое как воск тельце: