Горы моря и гиганты
Шрифт:
— Ты, может, думаешь, это игра, — стонала она. — Милый, тут ты ошибаешься. Думаешь, наверное, что я — влюбленная баба, которая вешается тебе на шею. Ты ошибаешься. Я спала с десятками мужчин, говорю тебе — цветных и белых, красивых нежных и сильных. Они все прикасались ко мне, как прикасаешься сейчас ты. Вы для меня — ничто. Я их потом выбрасывала вон. Я открою для тебя мое лоно, тебе незачем меня принуждать. Тут не надо никакого натиска. Советую тебе, Мардук: наберись терпения, ведь на кон поставлена твоя жизнь. Не правда ли, ты хотел бы и дальше сидеть в этой комнате, где мерцают таблички для записей
Человек, в других случаях называвший себя Мардуком, ответил:
— У меня нет терпения. Ты не посмеешь.
— Не посмею. Не посмею. Может, я хочу лишь продлить это мгновенье с тобой. Я дрожу, кажется. С тобой хочу я побороться. С тобой буду бороться.
— Ты выключила свет…
Она заткнула ему рот: накрыла губами; и лепетала, обращаясь к его зубам.
— Я хочу бороться с тобой, а не болтать. Ты, глупый самец. Что ты вообще такое?! Ха-ха, я тебя чувствую, косматый зверь: как ты гордишься этой пустой грудью и тем, что вокруг губ у тебя борода и усы. Можешь хоть завернуться в свою бороду. У меня есть кое-что получше. У меня есть груди, к которым приникали младенцы. Мои волосы длинные. Блестящие, и мягкие, и длинные. Кожа у меня гладкая. Когда я иду, покачивая крепкими бедрами, толстые похотливые самцы провожают меня глазами.
— Зачем ты выключила свет?
— Так надо. Теперь можешь говорить, что хочешь.
— Я скажу тебе, кто я. Освободи мой рот. Целовать тебя я не буду.
— Ну что ж, скажи, пока еще жив.
— Ты, буянка, ты, мягкое теплое существо, мне нет надобности говорить тебе, кто я. Ты и так хочешь от меня спрятаться.
Бешеный темный гнев заклокотал в ней:
— Бог мой, кто это говорит, с кем я связалась? Что наделала? Такого я не хотела…
Но тут же голос ее опять стал текучим:
— Нет, все-таки хотела. Я этого хочу. Ты этого хочешь, Марион.
Она взмолилась:
— Не ты ли тот Мардук, что прогнал собравшихся в зале? Я хочу услышать это от тебя.
— Ты сама знаешь.
— А ты не хочешь спросить, Мардук, о Мардук, кто я? Неужели нет?
— Балладеска! Кто ты — познавшая десятки мужчин, цветных и белых, сильных и нежных, — я очень скоро узнаю сам.
Тут она вскрикнула. И когда он прижался губами к ее губам, она его обняла. Темный всерастворяющий вал поднялся в нем, стал Мардуком. И в этих слезах неистовстве боли была благодать, было блаженство, добытое из Балладески. Оба теперь не двигались, держали друг друга.
— Я обрела тебя, Мардук. И ты обрел меня. Сам так захотел. Нам уже не обойтись друг без друга. Я предложила тебе пари; и не буду молить о пощаде. Я хорошо вооружена. Ты хотел бы размолоть меня своим костяком. Но не думай, что ты сильней; ты, Мардук, трус и слабак; тебе не представится случай меня помиловать.
— Если бы я видел тебя, Балладеска! Как хорошо, что я хотя бы слышу твой голос. Говори еще…
— Как хорошо, что я тебя слышу, Мардук. Я опять прихожу в себя. И больше тебя не забуду. Ты уже понял, почему я бросила тебе вызов? Чтобы унизить тебя. Увидеть жалким. Через три минуты мне это удастся. Теперь ты меня не пугаешь. Теперь
— Не умолкай, Балладеска!
— Теперь тебе понадобился мой рот. Потому что ты — убийца. Ты знать ничего не знаешь, кроме убийства. И хочешь меня задушить. Мой рот — он не для тебя. Тебе лишь бы грезить.
— Я сейчас обращу кинжал против твоих малодушных слов.
Она возликовала:
— Этого я и ждала. Именно этого. Мардук, сделай так. Сделай же!
Он ударил кулаком по стене; слабый свет проник в комнату из-под двери.
Его большая взлохмаченная голова приподнялась, засопела; лицо исказилось, горящие глаза ищут Марион.
— Кто, кто из нас двоих хочет грезить, Дивуаз? Кто из нас вечно грезит?
Ее взгляд застыл. Так вот он каков, Мардук. К этому телу она привязалась. Ее руки держат этот торс.
И она… Она, дымовая груба — немая, захлестнутая волной, — не произнесла слово «блаженство»; жаркая струя дыхания медленно вытекла из покоящегося женского тела, потом воздух устремился в нее, влажно сверкнули белые зубы. И Мардука в мгновенье ока рвануло прочь. Он таял. Неуправляемый самолет, зигзагом рванувшийся сквозь серые тучи. Что значат жизнь и смерть? Рот его так и остался открытым.
— Сейчас ты умрешь, Мардук.
— О Марион, — сказалось изнутри того, кого прежде звали Мардуком, — пусть умру. Ты… Ты само блаженство. Господи, прости нас обоих.
Она ничего не слышала и не видела. Дрожь сотрясала ее, в голове жужжало гудело. Он не почувствовал, как ее руки отстраняюще уперлись в него, как мышцы вдруг налились силой, которую она никогда прежде не показывала. Приподнявшаяся жаркая голова, сопящая: голова Мардука остановилась перед ее глазами. Ослепшие глаза Марион цепко удерживали только одну эту голову. Переполненную-проломленную блаженством, переливающуюся через край. Голова приникла к ключице Балладески, к груди, проваливалась сквозь ребра, в грудь. В самое нутро. Марион прокусила себе бесчувственную губу. Сглотнула, коротко всхлипнула.
Вот оно, пари. Озноб. Ужас. Те руки отпустили ее. Глубокая тьма. Ужасная, дребезжащая, как жесть, душераздирающая мука наслаждения. Именно она заставила Марион вытянуться на простыне.
Марион привстала и села рядом с Мардуком. Встряхнулась. В темноте прошла несколько шагов, нащупала табурет.
Голос Мардука:
— Кто там?
— Я. Я здесь, рядом. Сижу на табурете.
Нет, Мардук не победил ее. Дело в чем-то другом. Было что-то другое, страшное. Она соскользнула с табурета, упав сперва на колени, потом распростерлась ничком на полу. Подержать бы что-то в руках, что-то мягкое: куклу, ребенка. Она погладила пол. «Пора, пора», — плакало в ней; «я не хочу больше жить».
Она поднялась и пошла, покачиваясь, очень тихо переступая босыми ступнями.
— Куда ты? Осторожнее, не наткнись на стены.
— Я хочу только подойти к окну.
У окна Балладеска остановилась: скулила всхлипывала, не разжимая губ; барабанила кулаками в стену. Охнув-застонав, распахнула окно в черную ночь, легла животом на подоконник; наклонилась головой вперед, ниже. Подняла ноги, пронзительно вскрикнув. Когда Мардук подбежал, она уже опрокинулась: ноги взметнулись вверх. Черный оконный проем был пуст.