Горячие деньги
Шрифт:
Я шел туда, вспоминая уют и порядок, которые оставила Куши, и не веря до конца, что все могло измениться. Хотя кому, как не мне, было знать, что каждая следующая жена Малкольма, и Куши в том числе, делали «лучшее, на что способны», чтобы искоренить все, напоминающее о предшественнице. Выйдя замуж за Малкольма, каждая из них переселялась в этот дом. И Малкольм, как я теперь понимаю, позволял им делать все что угодно с внутренней отделкой и обстановкой.
Открыв отцовским ключом кухонную дверь, я вошел и на мгновение застыл, испугавшись, что ошибся и попал в чужой дом. Куда-то исчезли кедровые панели и красный кафель Куши, такие уютные и домашние. Их вытеснили гладкие желтые обои и блестящие белые
Изумленный, я мысленно вернулся ко временам господства Алисии с ее мещанским вкусом, когда на кухне были крахмальные белые занавесочки, приукрашенные целым ворохом оборок, бледно-голубые столы и буфеты, и выложенный белой плиткой пол. А еще раньше, во времена Джойси, все было строгим и аккуратным, выдержанным в кофейном и оливковом цветах. Я вспомнил день, когда рабочие вышвырнули из дома кухню моей матери, и я с воплями бросился к Малкольму. Он тотчас же отправил меня к Джойси, на целый месяц. Это мне не понравилось еще больше, а когда я вернулся, белые занавески с оборками уже висели, и мебель на кухне была блеклого голубого цвета. Я подумал, что все это какое-то слишком приторное, но мнение свое решил оставить при себе.
Впервые я задумался над тем, какой же была кухня при Вивьен, когда около сорока пяти лет назад молодой Малкольм ввел ее в дом. Свою первую жену. Ко времени моего рождения Вивьен уже была изгнана. Ее переполняли обида и негодование, и я редко видел улыбку на ее лице. На мой взгляд, Вивьен была самой неудачной из жен моего отца и самой бестолковой. Но, судя по фотографиям, в молодости Вивьен была самой красивой из них. Темные дуги бровей и высокие скулы остались прежними, но густые черные волосы поредели и стали седыми а милая улыбка сменилась привычно недовольной, кислой гримасой. Замужество Вивьен было обречено, по-моему, из-за того, что Малкольму было с ней скучно. И хотя они до сих пор изредка встречаются по праздникам вместе со своими детьми и внуками, оба больше склонны развернуться друг к другу спиной, нежели поцеловаться.
Вивьен была старой занудой и любила перемывать косточки всем и каждому. В то же время она однозначно принимала все самые безобидные общие высказывания окружающих за резкую критику в свой адрес. Невозможно было угодить ей надолго, да и случалось такое нечасто. Так что я, как и почти все остальные члены семьи, давным-давно перестал и пытаться заслужить ее расположение. Вивьен заразила своих трех отпрысков собственной досадой на Малкольма, и они, не стесняясь в выражениях, поливали его грязью, мерзко злословили за его спиной, но никогда не высказывали ничего такого ему в лицо. Лицемерные ханжи.
Малкольм содержал их, пока они не стали вполне взрослыми, и только тогда предоставил самим себе, выделив каждому немалую сумму, чтобы они не нуждались на первых порах. Точно так же он позаботился обо всех своих семерых здоровых детях. Восьмой ребенок, Робин, будет нуждаться в уходе до конца своих дней. Ни одному из нас, семерых, не на что было жаловаться: Малкольм позволил нам выбирать какие угодно развлечения в детстве и защитил от нужды в будущем. На этом отец считал свое вмешательство в наши жизни законченным. Все, чего вы сможете достичь, говорил он, зависит теперь только от вас самих.
Под впечатлением воспоминаний о семье я прошел из кухни в гостиную, которую Мойра тоже переделала по своему вкусу. Темные дубовые панели были теперь выкрашены пошлой белой краской. Поражаясь все больше и больше, я вспомнил давние дни, когда Алисия усердно отбеливала все старое дерево, а потом Куши снова вернула ему естественный цвет. И подумал, что Малкольм вообще любит перемены – во всем, не только в женщинах.
Его собственная комната, которую обычно называли
Я пошел к столу за паспортом Малкольма, каждую минуту ожидая услышать его голос, хотя точно знал, что он остался в гостинице за сорок миль отсюда и сейчас должен звонить «парню, который следил за Мойрой».
Паспорт, говорил он, лежит во втором снизу ящике в правой тумбе стола. Там я его и нашел, среди беспорядочной кипы просроченных медицинских справок и рекламных брошюрок туристических фирм. Малкольм редко выбрасывал свои записи. Когда не хватало места, он просто устанавливал дополнительные шкафы для бумаг. Его система делопроизводства была такой, что никто, кроме него, не сумел бы догадаться, где искать нужную бумагу. Но сам Малкольм мог безошибочно найти ее в любую минуту. Когда-то давно он рассказывал мне, что его метод очень прост: нужно класть вещи на то место, о котором прежде всего подумаешь, когда эта вещь понадобится. Я был тогда ребенком, и это показалось мне вполне разумным, так что я с тех пор поступаю точно так же.
Я еще раз огляделся и внезапно осознал, что, хотя вся комната была заставлена множеством безделушек, нескольких знакомых мне с детства вещиц недоставало.
Пропали золотой дельфин и золотое дерево, увешанное аметистами, и серебряный подсвечник эпохи короля Георга. Я подумал, что, возможно, Малкольм благоразумно сдал их на хранение в банк.
Прихватив паспорт, я поднялся наверх, чтобы взять вещи, которых не хватало в его наспех собранном гардеробе. И из непреодолимого любопытства заглянул в комнату, которая прежде была моей. Я ожидал и здесь увидеть перестройку в стиле Мойры, но на самом деле в этой комнате все было по-прежнему. Кроме того, что не осталось ничего моего.
Комната стала какой-то нежилой, опустошенной. Одинокая кровать не застелена, матрац ничем не прикрыт. Не было ни паутины, ни пыли, ни затхлого запаха запустения, но сразу становилось понятно: сына, который спал на этой кровати, больше нет.
Не в силах унять дрожь, я вышел и закрыл дверь. Интересно, подумал я, чья это была идея – Мойры или Малкольма? И понял, что угадать не смогу.
Мойра отделала все спальни в сливовом и розовом тонах и везде, где только возможно, поставила застекленные двери. Дверь в гардероб Малкольма тоже претерпела подобные изменения, как и дверь в их общую ванную. Я собирал отцовские вещи и все не мог отделаться от ощущения, что вторгаюсь в жизнь совершенно чужих людей.
Я наткнулся на портрет Мойры. Случайно наступил на него, когда искал отцовские пижамы: портрет лежал под комодом в гардеробной. Нагнулся посмотреть, что это я чуть не растоптал, и вытащил квадратную позолоченную рамку. Наверное, это от нее остался яркий квадрат на стене. Перевернул и увидел Мойру с ее отвратительной самодовольной улыбкой.
Я уже забыл, какая она была молодая и хорошенькая. Когда Мойра вышла за Малкольма, ей было тридцать пять, на тридцать лет меньше, чем ему. На портрете она казалась еще моложе. Рыжевато-золотые волосы, бледная гладкая кожа, подбородок с ямочкой, нежная шея. Художник, по-моему, сумел уловить даже холодную расчетливость в ее взгляде и отобразить с обезоруживающей ясностью. Когда я разглядел подпись, перестал удивляться. Малкольм мог не отдать ей бриллианты Куши, но портрет этот писал лучший из лучших.