Граница вечности
Шрифт:
— Может быть, когда родится ребенок.
Официантка забрала тарелки, и они попросили кофе.
— Как дела в государственном департаменте? — поинтересовался Джордж. Мария там стала большой шишкой. Ее должность называлась заместитель помощника госсекретаря и была более влиятельной, чем казалась на слух.
— Мы пытаемся разобраться, что происходит в Польше, — пояснила она. — Это непросто. Мы принимаем к сведению, что правительство подвергается резкой критике в рядах Объединенной рабочей партии, которая является коммунистической.
Рабочие живут в бедности, элита пользуется большими привилегиями, а «пропаганда успехов» только выпячивает недостатки. В прошлом году снизился национальный доход.
— Ты знаешь, что я член комиссии палаты представителей по разведке.
— Конечно.
— От секретных служб вы получаете надежную информацию?
— Да, надежную, насколько можно судить, но ее недостаточно.
— Ты хотела бы, чтобы я поднял этот вопрос на комиссии?
— Да, пожалуйста.
— Возможно, нам понадобится дополнительный разведывательный персонал в Варшаве.
— Думаю, что да. Польша могла бы представлять важность.
Джордж кивнул.
— Грег тоже говорил об этом, когда Ватикан избрал папой поляка. А Грег обычно бывает прав.
* * *
В сорок лет Таня стала недовольна своей жизнью.
Она спрашивала себя, что бы ей хотелось делать в течение следующих сорока лет, и пришла к убеждению, что ее не устраивает быть прислужницей у Василия Енкова. Она рисковала своей свободой, знакомя мир с его талантом, но это ничего не принесло ей. Она решила, что настало время сосредоточиться на своих собственных нуждах. Что это значило, она не знала.
Мысль о неудовлетворенности пришла ей в голову на торжестве по случаю присуждения Леониду Брежневу Ленинской премии за его мемуары. Награда была смехотворной: трехтомная автобиография советского лидера мало соответствовала действительности, была плохо написана, и даже не самим Брежневым, а кем-то за него. Но Союз писателей воспользовался присуждением как предлогом для пирушки.
Готовясь к выходу в свет, Таня сделала прическу «конский хвост», как у Оливии Ньютон-Джон в фильме «Бриолин», который она видела на подпольной видеокассете. Новая прическа не обрадовала ее, как она на то надеялась.
Выходя из дома, она столкнулась в вестибюле со своим братом и рассказала ему, куда направляется.
— Твой протеже Горбачев выступил с подхалимской речью, восхваляя литературный гений товарища Брежнева, — заметила она.
— Михаил знает, кого целовать в зад, — сказал Димка.
— Ты правильно сделал, что привел его в Центральный Комитет.
— Его уже поддерживал Андропов, который ему благоволит, — пояснил Димка. — Все, что мне пришлось сделать, это убедить Косыгина, что Горбачев настоящий реформатор.
Шеф КГБ Андропов стоял во главе консервативной фракции в Кремле, а Косыгин был поборником реформ.
— Необычно, что нужно заручаться поддержкой обеих сторон. Он сам необычный человек. Приятного тебе вечера.
Вечеринка проходила в служебном помещении Союза писателей, но правлению удалось достать несколько ящиков грузинского шампанского «Багратиони». Под его влиянием Таня затеяла спор с Петром Опоткиным из агентства ТАСС. Никто не любил Опоткина, который не был журналистом, а осуществлял политический надзор. Его приходилось приглашать на мероприятия, потому что он имел слишком большое влияние. Он поймал Таню и с укоризной сказал:
— Визит папы в Варшаву — катастрофа!
Опоткин был прав в этом отношении. Никто не представлял во что это выльется. Папа Иоанн Павел II оказался талантливым пропагандистом. Выйдя из самолета на военном аэродроме «Окенче», он упал на колени и поцеловал польскую землю. На следующее утро фотография была на первых страницах западных газет, и Таня знала, как, должно быть, знал папа, — что снимок найдет дорогу обратно в Польшу подпольными маршрутами. Таня тайно обрадовалась.
В разговор вмешался Танин босс Даниил:
— Папу, ехавшего в Варшаву в открытой машине, приветствовали два миллиона человек.
— Два миллиона? — удивилась Таня, которая не видела этой информации. — Неужели правда? Это примерно пять процентов населения, один из двадцати поляков!
Опоткин сердито сказал:
— В чем тогда смысл партийного контроля над телевидением, если люди своими глазами могут видеть папу?
Для таких людей, как Опоткин, контроль был превыше всего.
Он не унимался:
— Он совершил литургию на площади Победы перед двумястами пятьюдесятью тысячами человек.
Таня знала об этом. Это была шокирующая цифра даже для нее, ибонаглядно свидетельствовала, что коммунистам не удалось завоевать сердца польского народа. Тридцать пять лет жизни при советской системе не обратили в их веру никого, кроме привилегированной элиты. Таня выразила мысль соответствующим коммунистическим жаргоном:
— Польский рабочий класс снова проявил старую реакционную приверженность при первой возможности.
Укоризненно ткнув Таню в плечо указательным пальцем, Опоткин изрек:
— Это реформисты вроде вас настаивали на том, чтобы пустить папу туда.
— Чушь, — презрительно произнесла Таня. Кремлевские либералы, такие как Димка, доказывали, что папе нужно дать возможность приехать в страну, но их довод не был услышан, и Москва приказала Варшаве не пускать папу, тем не менее польские коммунисты ослушались. Проявляя независимость, несвойственную для советского сателлита, польский лидер Эдвард Терек не повиновался Брежневу. — Решение принимало польское руководство, — сказала Таня. — Оно опасалось, что начнется восстание, если запретят визит папы.