Грустный шут
Шрифт:
«Долюшка ты моя, до-оля!» — шептала она, смахивая счастливые слезы. Не ждала, не ведала, что встретит такого сильного и верного человека, с которым не страшно посреди страхов, надежно в сплошной безнадежности.
— Донимает он тебя? — оторвавшись от книги, спросил вдруг Пикан.
Феша, застигнутая врасплох, вздрогнула.
— Ты о ком?
— Не лукавь со мною, татарочка. Знаешь, о ком.
— Донимает. Чуть ли не кажин день подарки приносит. Нужны мне его подарки! — натужно рассмеялась: опять слукавила. Антипа бывал не по разу, если находился в Сургуте.
— Ладно, отважу.
Порог — легок на помине — перешагнул
— Честным хозяевам! — снял соболиную шапку, поклонился.
— Проходи, коль с добром пожаловал, — заложив пальцем страницу, кивнул Пикан.
Феша тотчас ушла в горницу, стала укачивать проснувшуюся от стука девочку. Укачивая, припевала:
Соловей кукушку подговаривал, Подговаривал, все обманывал: «Полетим, кукушка, во темны леса, Там совьем гнездо, будем счастливы». Молодец девицу подговаривал…— Не в бровь, а в глаз песня-то, — засмеялся Антипа, без робости скидывая борчатку. Остался в синем бархатном кафтане.
Размяв плечи, сел в передний угол, поставив на стол бутылку «Токая».
— Привечай, сосед, поласковей! Не успел войти — песней огорошили. Да и ты, ровно день осенний, супишься.
— Не зван являешься, потому и привета нет. Зелье-то убери. Ежели по сердцу придешься — сам угощу, — с холодным спокойствием сказал Пикан. — Не по сердцу — не взыщи.
— Читаешь… Писание, что ли? — Убрав бутылку, Антипа осторожно прикоснулся к книге.
— Один читает, другой — деньги считает. У всякого своя страсть.
А Феша пела:
А поедем, милка, мы с тобой в Тобольск. Тот Тобольск-город на красе стоит, На красе стоит, на крутой горе…Антипа слушал ее с восторженным вниманием, встряхивал кудрями и улыбался своим затаенным мыслям.
— Ну дак сказывай, с чем пожаловал? — напомнил Пикан, придвигая к себе Библию.
Антипа поглядел на него синё и удивленно: «Как можешь спрашивать, когда поет такая присуха?» — закрыл глаза и закачался в лад Фешиной песне. Хитрость ли изощренная, купеческая, подсказала, а может, душа запросила — не удержался Антипа и подтянул чистым, теплым голосом:
На красе стоит, на крутой горе; Там Иртыш-река медова течет. Мелки ключики — зелено вино, По лугам-лугам травы шелковы, По горам-горам цветы алые, Цветы алые, сплошь лазоревы…Голос его не заглушал тихого ручейкового голоса женщины, сливался с ним и сманивал. А уж сманивать так сманивать! Всю силу, всю страсть свою вложил Антипа в тот тихий зов.
В ответ услышал:
Не обманывай, добрый молодец, Я сама давно про то ведаю, Что Тобольск стоит на костях одних, А Иртыш-река кровава течет. Мелки ключики —— Там все головы молодецкие… — на неслышном дыхании, тихо-тихо и все-таки явственно вывел повтор Антипа, Голос его еще долго шуршал, стлался, туманом наползал на потолок, на стены, наполнял смутой душу Пиканову, тревогой — Фешину.
— Эх, — грохнул кулачищем Антипа, — пади и моя голова! Ведь я за Феоктисьей пришел, — он с треском рванул себя за кудри, словно приводил в чувство, откинулся и с обезоруживающей искренностью признался: — Без ума я от твоей соловушки.
— За Феоктисьей? За мужней женой? — изумившись дерзости купца, не поверил Пикан. Кулак его лег рядом с Библией, чуть поменьше ее.
Антипа без страха, но с почтением покосился на этот кулак, на виду у всего Сургута уронивший его, когда-то гордого и непобедимого. Вот и Феша уронила. До нее никто не отказывал Антипе в любви. Не добром, так силой, не силой, так деньгами добивался своего. Много, ох много бегает по тайге ребятишек, кудрявых, голубоглазых, родившихся от зырянок, от вогулок, от русских и от татарок… Не знают они отца и, наверно, никогда не узнают. И женщины те случайные забыты. А без Феши не жить!
«Уж выроню все из себя, — решил смело. — Пущай знает Пикан, откуда беды ждать!»
— Уступи! — продолжал Антипа. Опять купеческая жилка взыграла. — Цену великую дам!
— Во сколь же ты меня оценил? — Из горницы, успев переодеться, в серебре и черном шелку выплыла Феша. Антипа ахнул, закрыл ладонью глаза, точно боялся ослепнуть.
— Да все отдам, все! — сказал не скоро и глухо, дрожащими пальцами шаря пуговицы на вороте. — Дом, богатство, волю свою… Ограду вашу сусалью выстелю! — отпихнув стол от себя, пал на колени, большой и несчастный.
— Сусалью-то маковку на церкви покрой. Брата своего порадуй, — придвигая стол на место, посоветовал Пикан, жалея в душе этого мечущегося, потерявшего разум человека. Все есть у него: богатство, сила, молодость. Нет лебедушки, и — тошно мужику, жизнь не в жизнь. Это понятно. Пикан сам места не находил, когда умерла Потаповна. Так и помер бы в тоске, если б не явилась Феша.
— Покрою, порадую! Ежели требуешь.
— Душа твоя не требует? Дело божье.
— Бог там где-то, там! Тут — богородица! — Антипа ткнулся лицом в пол и коснулся губами плахи, на которой только что стояла Феша. Зардевшись, она отпрянула. Хотела убежать, но прижалась к двери боком, через плечо глядя на поверженного, тянущего к ней руки красавца.
— Подымись теперь. И — ступай. — Выждав какое-то время, Пикан взял гостя за опояску, вытолкнул в сени. Туда же выкинул шубу и шапку соболью.
Феша метнулась в горницу. Тая шаг, тыкалась из угла в угол.
Не видя букв, Пикан молча листал Библию. Из ограды долетали глухие рыданья иссушенного неистовой страстью Антипы.
— Спиря из лесу скоро вернется, — сказал Пикан, когда жалобы купца стихли. — Велю быть ему при тебе.
Антипа, пьяно качаясь, брел по улице. Лицом к лицу столкнулся с братом:
— Савва! Саввушка! На те на церкву! Покроешь золотом! — сорвал с себя шапку, кафтан, расшитый жемчугом, кинул под ноги подарки, заготовленные для Феши. — Меня, сирого, у притвора схоронишь, чтоб люди топтались. Гибну я! Ги-ибнууу!