Гуманитарная помощь
Шрифт:
…В середине октября в наших северных краях темнеет рано. Я шёл к своей учительнице для неформального общения в домашней обстановке.
Война кончилась, обязательную светомаскировку с окон сняли, но видимо, по прочно укоренившейся привычке, – за четыре-то долгих военных года! – свет в уличных фонарях не включали, да и было-то их, этих самых фонарей на всю Купеческую… виноват, – улицу Дзержинского – всего три или четыре. Так что шёл я не слишком быстро, аккуратно ступая по дощатым щелястым тротуарам, чтобы не попасть нечаянно на прогнившую доску или не
Кое-где свет из окон слабо пробивал чёрную чернильную мглу, мягкие освещённые половички ложились под ноги, но когда я переступал через них и двигался дальше – тьма становилась еще гуще.
На крыльце училкиного дома света не было, и я сослепу задел ногой пустое ведро, которое с жестяным грохотом скатилось по ступенькам.
Этот лязг сыграл роль дверного звонка.
В освещённом проёме двери появилась Людмила Тимофеевна с высоко поднятой вверх керосиновой лампой.
– Это я ведро сшиб, – бодро возвестил я. – Извините.
– Вы не ушиблись, Леонид? – деликатно осведомилась она. – Проходите.
В комнате я сел на стул с гнутой спинкой возле стола, а но другую его сторону села хозяйка в платке из козьей шерсти, накинутом на плечи. Лампа-десятилинейка с синим стеклянным резервуаром стояла левее меня, так что её лицо было словно бы разделено на две половины – светлую, освещенную, и тёмную. И ещё на столе лежала стопка ученических тетрадей, – видимо, перед моим приходом она проверяла их.
Но разговор на этот раз у нас зашел не о литературе…
– Леонид… – словно бы собравшись с духом, как перед прыжком из парной баньки в снежный сугроб, храбро начала она. – Это правда, – то, что говорит о вас Надежда?
– Что – правда?
– Ну… то, что у вас есть… ЭТО – она только интонацией выделила смысл последнего слова.
– Что – это? – Вообще-то я не косноязычен, но здесь я изо всех сил старался быть немногословным по двум причинам: я вовсе но стремился помогать ей, а потом – я ведь не знал, чего в конечном счете наговорила ей Надежда. Поэтому я заранее отдавал инициативу наших дипломатических переговоров ей.
– Я имею в виду… что делает физические отношения между женщиной и мужчиной… ну, вы понимаете, конечно… как бы это сформулировать… почти безопасными. Это правда?
– Правда… – довольно сухо подтвердил я.
– Я понимаю… всю рискованность моего предложения… но если гарантируется полная безопасность… то сам факт… так сказать… подобных отношений… оборачивается совсем другой стороной. Ведь так? Что вы молчите?
– Так…
– А вы, простите за прямой вопрос, – взяли ЭТО с собой?
– Да… – осторожно и односложно ответил я, всё еще не понимая, куда она клонит.
– Такие действия… как визит к врачу. Чуть стыдно, но тут уж ничего не поделаешь. Леонид… – на одном выдохе вышепнула она, – знаете, я хотела бы попробовать… Вы не против?
Я чуть не упал со стула. „Вот это да! Нарочно не придумаешь!“ – с ужасом
Она пересела на кровать, предварительно сняв с него покрывало, и поманила меня. Я подошел вплотную. Она ждала. И это ожидание быстро становилось физически ощутимым, вроде угарного газа, проникающего в комнату из рано прикрытой, не до конца протопленной печки.
Я смотрел на нее, свою неказистую училку, женщину, самую чуточку старше меня самого, но явно младше бесхитростной, открытой и непритязательной тети Дуси, и всем своим звериным чутьем ощущал, что и у этой женской особи постоянно тлеет между ног неугасимый огонь, и она пытается удовлетворить его наиболее доступным, подворачивающимся под руку способом… И меня охватило какое-то непонятное, невеселое и дурное предчувствие.
– Да… – вдруг очень искренне пожаловалась она, – девственность имеет свои отрицательные стороны – и вздохнула. – Вы понимаете, Леонид… Я решилась на этот… скажем так – рискованный эксперимент… по совету вашей ближайшей подруги. Ближайшей… или – достаточно близкой? – у нее вырвался короткий нервный смешок, похожий на куриное квохтанье. – И я говорю не столько даже об интимной стороне… этого самого… – она мучительно морщила лобик, отчего белёсые бровки поползли вверх, и подыскивала нужное слово для обозначения наших намерений.
– Я прекрасно понимаю, Леонид, что могу окончательно подорвать свой педагогический авторитет… Я очень надеюсь на вашу порядочность и скромность. Вы ведь никому, никогда… не скажете?!
– Да вы не дрейфьте, Людмила Тимофеевна, – выпалил я. – Я не расколюсь!
Она, пристально глядя мне в глаза при не слишком ярком свете керосиновой лампы, медленно, снизу вверх, одну за другой начала расстёгивать мелкие пуговки блузки.
– Мне раздеться… совсем?
Я молча кивнул. Она распахнула кофточку по плечам на обе стороны. Лифчик она не носила. И мне сразу стало ясно – почему: то, что открылось моему взгляду, никак нельзя было назвать этим прекрасным волнующим словом „грудь“! Её чуть намеченные выпуклости походили на два злокозненно вскочившие рядом и уже начавшие созревать фурункула… К ним страшно было прикоснуться, не говоря уже о том, чтобы потискать, помять, поцеловать соски или по-иному жадно поиграть ими. Их было боязно даже тронуть: а вдруг – не дай Бог, гнойнички прорвутся?!
Так же медленно, откинувшись на подушку и чуть изогнулись, она стянула с ног длинные – до колен – чёрные панталоны и аккуратно отложила, сунув под подушку.
Её ляжки не сходились вместе, там, где положено, и я успел каким-то краешком сознания подумать, что между ними вполне свободно поместилась бы моя ладонь – в ширину… Ноги её своим синюшным отливом и пупырчатой кожей напоминали окорочка ощипанной, большой, но тощей, явно плохо кормленной курицы.
Она притянула меня к себе вплотную и сделала не слишком умелую попытку меня обнять. И тут…