Гуманитарная помощь
Шрифт:
Я обеими руками оторвал от травы весомые наинкины ягодицы и выдернул из-под нее все еще мокрые после купания трусики с тугой резинкой на животе, от которой осталась розовая полоска сморщенной кожи. Я успел еще разглядеть запертую природой заветную дверцу, в которую мне предстояло войти… Из нежно-розовой раковины с невинным любопытством поглядывал ее забавный язычок, очень похожий на ножку пресноводной беззубки, которых мы в больших количествах добывали на илистых отмелях. Только у Наины „язычок“ был раздвоенным, словно бы два лепестка шиповника. Я почти машинально потянулся к нему и ласково погладил
Но мой инструмент был уже на полном боевом взводе, и я пристроился между ее ног, которые продолжала удерживать Надя, и стал торопливо раскатывать и натягивать резиновый костюмчик на свой взыгравший столбок. Потом бережно, но настойчиво стал вводить его туда, в неизведанное, но желаемое…
Почувствовав, так сказать, первый толчок в запертую дверцу, первый стук, Наина неожиданно затихла и перестала сопротивляться.
Я легко разлепил мягкие податливые створки её раковины и внедрился в таинственную влажную тесноту…
Она только слабо не то ойкнула, не то вздохнула, когда мой, облачённый в защитный комбинезон, визитёр проник глубоко в её до этого нетронутую суверенную область.
– Ну, вот и всё… – понимающе и я бы добавил – как-то по-матерински ласково сказала Над0ежда, когда я поднялся, оторвавшись, наконец, от вожделенной цели. – А ты боялась…
Кстати, и крови, как того опасался я, почти не было. Только одна наивная головка белого клевера, нечаянно оказавшаяся почти в промежности, стала с одного бока красной: на неё случайно капнуло.
И – всё.
– Да и не больно, не больно было ни чуточки, – не то удивленно, не то чуть восторженно заявила Наинка и засмеялась.
ТРИ КУНИЦЫ ПОД ОКНОМ…
„Три кунички“ были нашей любимой игрой. Правила её выглядели на удивление просто и, тем не менее, притягательно!
„Куничкой“, „кункой“ в наших лесных краях нежно и ласкательно называли женское лоно – с пушистым лобком, как мех у юркого таёжного зверька. Иногда, на гуляньях, на посиделках, в тогдашних небогатых застольях можно было услышать или догадаться, как какая-нибудь смертельно соскучившаяся по мужской ласке молодуха спрашивает у подвернувшегося подходящего мужичка:
– А кункой побаловаться не хочешь?
Простота нравов, что поделаешь! Примерно так, как нынешняя сексуально раскрепощённая студентка деловито или даже с некоторой модной ленцой спрашивает своего случайного знакомого парня на „дисковухе“: „Потрахаться хочешь? Есть варианты…“
Как это ни покажется сейчас странным, но в тогдашнем быту, в северных кондовых деревнях и посёлках тайные „стыдные“ части тела и действия, их связывающие, именовались крайне деликатно, обиняками, намеками, – таков был стиль проживающих там суровых нравом староверов или старообрядцев.
И мы тогда не знали, что групповой секс является неким специальным изыском, – мы занимались этим увлекательным делом потому, что нам это очень нравилось, – с полным и безотчётным юношеским бесстыдством…
Лето красное, когда мы вольно резвились в просторном мире под открытым небом, промчалось быстро. Но и слякотной осенью, и в калёные морозы у нас имелось надёжное пристанище: мы собирались в доме у сестёр.
…Наше
Оно не было разновидностью низких полатей, как часто бывало в русских избах; не являлось оно и кроватью в её подлинном классическом смысле – со спинками из никелированных решёток, с блестящими шишечками и шарами на концах сияющих столбиков, – предметом гордости хозяев, признаком солидности и состоятельности. Такая кровать, обычно с девственно-белым нетронутым кружевным покрывалом стояла в парадной горнице, или, как её уважительно именовали – зале…
Наше лежбище тем более не было ни городским диваном, ни кушеткой или по-нынешнему – тахтой, нет! Между тёплым боком русской печи и бревенчатой стеной дома располагалось обширное пространство, поле, почти аэродром (а есть такой термин: „сексодром“!), небывалых для спального места размеров – два метра на три!
Ложись хоть так, хоть эдак, хоть поперёк, а хочешь – кувыркайся через голову, сколько душа пожелает!
И на всём этом необозримом пространстве расположился прочный деревянный топчан из могучих спелых досок-сороковок, ещё пахнущих сосновой смолой и вольной бескрайней тайгою. Это был наглядный памятник деревенского умельца-плотника с соседней улицы, на который по-просту кинули два огромных тюфяка из серой холстины, щедро набитых душистым клеверным сеном…
В обычное время, – так сказать, по трудовым будням на этом топчане спали Надежда и Наина, ну а сейчас…
– Входи, Лёнечка! – громко разрешила Надежда, наша безусловная мать-командирша.
Я вошёл.
Все трое были готовы к играм, – то есть, почти полностью раздеты и их грудки с любопытством оглядывали окружающую действительность, и мне казалось – выжидающе всматривались в меня.
– Кунички к бою готовы! – весело доложила Надя. Оказывается, должность „старшей жены“ в нормальных условиях является такой же естественной, как выявление негласного лидера в любом производственном коллективе, независимо от того, будет ли это группа физиков-теоретиков или артель кузовщиков-жестянщиков…
Три девицы под окном… виноват, и надеюсь, что Александр Сергеевич простит мне эту невольную ассоциацию! Итак, – три куницы под окном…
Три девицы – без единой тряпочки на теле! – повалились навзничь поперёк обширного нашего ложа, призывно распахнув бёдра, лёжа не слишком тесно, но так, что их разведённые колени почти соприкасались.
Три кустика на их лобках выстроились в рядок, – и какими же они были разными и по-своему притягательными каждый!
У Татьяны-Танюры лобок порос густой – и как мне хорошо было известно! – жёсткой кудрявой шёрсткой, хоть носки из неё вяжи; у белокурой Наины и кустик был светлый, радостный, можно было сказать – блондинистый, чуть рыжеватый, ласковый и шелковистый, а отдельные завитки, отбежавшие на внутреннюю сторону бёдер – золотистыми. Быть может, по разительному контрасту с этой сочной рыжиной, её белая кожа отливала голубизной, словно бы подсвечиваемая изнутри таинственным фосфоресцирующим источником.