H2o
Шрифт:
Как бы спросить ее об Олеге? Анна в который раз представила рядом их лица, и снова они показались ей похожими, родными. Хотя ведь на расстоянии, умозрительно можно обнаружить сходство между любыми человеческими лицами: настолько до смешного мало существует в природе вариаций формы носа и цвета глаз, основных пропорций и очертаний, один и тот же набор мимических мышц управляет всеми на свете гримасами и улыбками. Только неуловимые, микроскопические нюансы, погрешности, неправильности делают нас разными. Эта девочка не похожа ни на кого. В ней нет ничего правильного, ничего человеческого.
— Он приехал еще вчера, — вдруг сказала Ильма. — Вечером. Поздно. Я уже спала.
А вот мы как раз не спали, подумала Анна. И даже набрали его номер. Если б хватило смелости отозваться, подать голос… может быть, сейчас бы уже… И только потом прорезалось естественное: откуда она знает? О том, что Олег приехал — он что, приходил сюда, к ней, пока она спала? А главное, о том, что мы думали о нем, примеривались спросить прямо сейчас?
Ничего не сходится. Серебряные колечки, которые могли бы стать звеньями цепи, со звоном
— Ты его очень любишь?
— У людей обязательно надо любить. Когда не выходит, люди чувствуют себя виноватыми, а когда получается — считают, что им теперь должны. Это странно. Я пробую понять.
Анна притормозила, тут же провалившись в снег:
— Но ты его ждешь? Он придет сегодня?
— Может быть. Он приходит, когда хочет, чтобы все стало просто. Если ты будешь с ним, он, конечно, не придет.
— Ты же все знаешь заранее.
Ильма удивленно пожала узкими плечами. Наверное, приподняла брови, но бровей не видно под низкой шапочкой, и не припомнить, есть ли они у нее вообще.
— Не все. Только то, что не может быть по-другому.
Они уже дошли до наклонных взлетающих сосен, за которыми белела беседка. Оттуда открывается широкая панорама берега, вспомнила Анна, оттуда мы впервые увидели замысел Виктора во всем его масштабном размахе. А Ильма тогда что-то сказала, такое неправильное и странное, и мы не придали значения… что именно?.. сейчас… вот.
Когда они поднялись в беседку, солнце скрылось, и ожерелье граненых стразов вдоль побережья не сверкало, а сдержанно поблескивало под облачным небом. Бесконечное, уходящее за горизонт.
— Ты говорила, они разобьются, — негромко напомнила Анна. — Это точно? По-другому не может быть?
Ильма снова удивилась:
— Со стеклом?
— Но это очень прочное стекло. На человека, который их придумал, работают лучшие специалисты. Ты знаешь, для чего они, его комбинаты?
Она думала, что Ильма равнодушно кивнет: как можно не знать очевидного. Но девочка с живым любопытством вскинула глаза:
— Для чего?
— Чтобы добывать топливо и энергию разве что не из воздуха — из воды. В неограниченных количествах, практически даром. Аш-два-о. Эта формула сделает его самым сильным и свободным в мире. Он всю жизнь этого хотел.
— А Олег?
— Что Олег? Разве он может что-нибудь поделать?
Она ждала ответа напряженно, будто надеялась и вправду получить конкретные указания, план действий, с которым было бы так заманчиво явиться в его дом. Женщина, знающая точно, что именно делать мужчине; бывают моменты, когда такое знание гораздо ценнее, чем просто любовь. Пускай нам лично этот мужчина ничего не должен — но если он может что-то изменить для всего мира, он не в праве отказаться. Дело за малым: преподнести и то, и другое в одном пакете, в одном флаконе. И тогда…
— Наверное. Или нет. Он сам решит.
Ильма раскинула руки, опираясь на парапет беседки, подалась вперед, на взлет вместе с соснами. На мгновение показалось, будто нас тут и нет вовсе. Только она одна, странная летящая девочка, и Олег смотрит сейчас на нее в окно. Нет, не смотрит. У него перед окном теперь глухая стена. Пробивать ее или игнорировать — решать ему самому, никакая влюбленная женщина не даст правильного совета или ответа. Да это и невозможно, потому что ничего правильного больше нет вообще.
Но мы можем по крайней мере быть рядом. Хотя бы в этот раз.
И наконец прорвалось, пробилось, живое и яркое, словно весенний росток. До сих пор умозрительное не ощущение даже, а так, умопостроение на заданную тему, преобразилось в зримое, реальное чувство и знание: мы будем вместе! Уже совсем скоро. Вот-вот. И, может быть, даже навсегда.
Она стояла, оглушенная этим знанием, этим чувством, этой единственной истиной — когда раздался звон. Звенели воздух и море, сосны и снег, звенело солнце ослепительным бубном. Со звоном вспорхнули с ветки две маленькие птички, нырнули в беседку и смешно обсели Ильму: одна на ее плече, а другая — на голове, точно посередине шапочки. Наши птенцы, сообразила Анна. Они уже летают?..
Звон прекратился мгновенно, умолк без малейшего отзвука, и стало жаль даже, что его больше нет.
— Весна, — утвердительно сказала Ильма.
Оторвалась от парапета и пошла прочь, не прощаясь, и ее уход был таким же естественным, как море и наклонные сосны, как смирные птицы на ее шапочке и плече. В нескольких шагах от беседки она обернулась:
— Там калитка, — указала рукой направление. — Открытая.
Она удалялась, по-прежнему не оставляя ни следа на снегу. Анна машинально обернулась в ту сторону, откуда они обе только что пришли. Наши собственные следы попробуй не заметить: взрытая, взломанная траншея в снегу. А рядом…
Следы Ильмы вились тут же — ровная, слегка извилистая цепочка темных проталин. В ближайших, что подходили к самой беседке, отчетливо виднелась свежепробившаяся к солнцу трава ярко-салатового цвета.
(за скобками)
Трамвай покачивался и дребезжал, как будто был собран из многих плохо пригнанных сегментов. Скоро их, наверное, совсем не останется в городе, трамваев.
За окном был дождь и огни. Вокруг каждого огонька имелся светящийся ореол — круглый, где стекло запотело, а там, где
Татьяна протерла его ладонью — двумя узкими лучами вверх и вниз. Большинство светило желтым и оранжевым, некоторые красным, а каждые десять метров попадались ярко-салатовые, с четкой проплаченной периодичностью.
Совершенно одна в пустом последнем трамвае. Родители давно запретили возвращаться поздно самой, а что делать? Чем ближе к выборам, тем нереальнее освобождаться пораньше, а провожать
Остановка; новая порция жалобного дребезга. Ехал бы уже не останавливаясь, все равно больше никому в городе никуда не надо в позднюю дождливую ночь… Нет, кто-то еще заходит в заднюю дверь. Все, поехали.
Неверные, словно по палубе в качку, шаги протопали через весь салон, чье-то тело рухнуло на сиденье рядом, и она успела вздрогнуть по всей длине косы, прежде чем услышала:
— Привет, Таня.
Не оборачиваясь, отозвалась на голос:
— А, Олег… добрый вечер.
— Я тебя еле узнал в окно. Думал: ты — не ты.
— Без прически никто не узнает. Меньше проблем.
— На партийной машине было бы еще меньше.
— Это с какой стороны посмотреть.
Некоторое время они ехали молча. За окном ритмично проплывали ярко-салатовые фонари. Идея Розовского, и хорошая ведь идея. Она, Татьяна, никогда не додумалась бы до фонарей.
— Тань, я тебя давно хотел спросить, — заговорил Олег. — Все как-то не… Почему ты вернулась туда?
— А ты?
— Я первый спросил.
— А я выше в списках.
Усмехнулся:
— Это считать ответом? Ну ладно, я тебе скажу. Я остался, потому что вижу, как Витьке сейчас трудно. Надо, чтобы с ним был хоть кто-нибудь, кто понимал бы, чего хочет он, а чего хотят от него. Мог бы отличить одно от другого.
— И что?
— То есть?
— Ты видишь, ты понимаешь — и что?
Олег вздохнул. Кажется, судя по звуку: она по-прежнему смотрела в окно, на темноту и огни.
— Не знаю, Тань. Я уже сколько раз говорил и ему самому, и на заседаниях… Это, конечно, здорово, что Женька с ребятами катается по регионам. Я с ним съездил в Дмитрозаводск, прикольно, никогда там не был. Но то, что он толкает местным ребятам… про всеобщую готовность, про «час ноль»… не знаю.
— Ну, ты много чего не знаешь.
— Догадываюсь.
Бросил хмуро, словно затянул брезентовый капюшон под проливным дождем. Татьяна обернулась, наконец, лицом. Хороший он, Олег. Умный, все понимает. А толку?
— Я тебе тоже скажу, зачем я вернулась. Не ради второго номера. А чтобы оставаться в курсе всего, держать под контролем. И если зашкалит, принять меры.
— Какие?
— Об этом я отдельно позаботилась.
Она думала, что Олег начнет расспрашивать, требовать конкретики, объяснений. Разумеется, ничего сверх сказанного он не услышит. Такая уж у них участь, у разумных, скептических, недоверчивых: вечно довольствоваться дозированной информацией. Сам виноват. Мог бы не возвращаться в «Нашу свободу». Тогда, может быть, и она сама не согласилась бы… и теперь было бы куда легче.
— Ты рискуешь, Таня, — вдруг негромко сказал он.
— Чем?
— Двойная игра — это всегда заманчиво… наверное, сам я не пробовал. Но слишком много обязательств, какая уж тут свобода. К тому же провести такую игру без единой ошибки практически никому не удается. А достаточно малейшего перекоса, чтобы рухнуло все.
— Все равно лучше, чем страдать бессилием.
— Как сказать.
Трамвай сделал очередную бесполезную остановку, постояв полминуты с открытыми дверями, через которые в салон залетали под углом капли дождя. На следующей сходить. Бр-р-р.
— Ты где выходишь, Олег?
Он встряхнулся, посмотрел непонимающе, будто думал о чем-то радикально далеком, совсем другом. Сообразил, улыбнулся:
— Мне вообще-то в другую сторону, шестнадцатым. Просто увидел тебя в окно, дай, думаю, провожу. Перебежал через рельсы и сел.
— Нечего бегать по скользким рельсам.
— Нечего разъезжать по ночам одной.
И засаднило тупое, давно подлеченное и вроде бы даже забытое, но на самом деле еще болезненное, живое. Олег улыбнулся — такой обычный, скучный Олег, совершенно не нужный здесь и сейчас. Вовсе не он должен был сидеть рядом с ней в пустом полуночном трамвае; именно от этого глобального несоответствия, несправедливости — а совсем не от обиды, не от банальной жалости к себе — и навернулись на глаза едкие слезы. Еще и шмыгнула носом, отвернувшись к окну, чтобы их скрыть.
— Тань, что с тобой?
— Ничего. Моя остановка.
Вскочила, протиснулась мимо него, побежала по качающейся, как в шторм, трамвайной палубе. Кажется, Олег поднялся следом, но оглядываться она не собиралась. Почему он так долго не тормозит, этот трамвай?!
Наконец, все вокруг задребезжало, двери раздвинулись, и Татьяна стремглав выпрыгнула вниз, под дождь, по щиколотку в лужу. Обогнув трамвай, перебежала на ту сторону через две пары рельсов и мокрый асфальт дороги. Домой. Скорее бы попасть домой…
— Таня!
Выскочил следом, дурачок. И все ведь правильно понимает, кроме одного: что ей сейчас никто не нужен, и он — меньше кого бы то ни было.
За спиной раздался оглушительный свист, и рев сирены, и такой оглушительный дребезг, будто трамвай рассыпался, наконец, на составные части. Истерично крикнула какая-то женщина; вагоновожатая?..
Возвращаясь, Татьяна уже была готова ко всему: крови, смятому телу, отрезанной голове… дьявольщина, сюр, ирреальная литературщина, а ведь он только что сидел рядом, хороший, ненужный, живой… Набухшая от дождя коса свисала на грудь, как дохлая змея. И ни малейшей, ни микроскопической слезинки на сплошь мокрых щеках.
Олег шагнул навстречу из темноты. В свете имиджевого фонаря блеснула улыбка на мертвенном зеленом лице. Татьяна замерла, отшатнулась.
Провел рукой по лбу, оставляя на коже длинный грязный след:
— Перепугалась? Ничего, зато долго буду жить.
— Дурак, — наконец выговорила она.