Хитрая злая лиса
Шрифт:
Коля, Коля, начальник участка моделирования, пипец как расстроенный тем, что начальница 3D-отдела уволилась и укатила в Питер, коза такая. Моё увольнение взвалило на него всю мою работу, и он должен был думать обо мне весь рабочий день, каждый раз, когда он разбирал мои документы, он думал обо мне, он чисто статистически самый думающий обо мне, очень эмоционально. Боженьки, Коля, прости...»
Она сидела неподвижно, настолько глубоко уйдя в себя, что телом как будто окаменела, она ничего не чувствовала, даже не дышала. Потом поняла это и вдохнула медленно и глубоко, пытаясь вернуться к изначальному плану и вспомнить,
«Шифровку я переписывала перед тем, как встретиться с Фредди. Смотрела фотографии с бала, там великолепный господин министр мне вешал на уши лапшу о том, какой он наивный и доверчивый, и как мои слова на тему изящества его операции заставили его представлять наши зубные щётки в одном стаканчике.»
Иронично было то, что в данный момент их щётки таки стояли в одном стакане, аккурат через стену, две, одинаковой формы, но разного цвета — серая и красная.
«С чего он решил, что мне нравится красный цвет? Ах, да — это ему он нравится, и поэтому он меня в него одевает, я же существую в этом мире исключительно для того, чтобы услаждать его взор, а моё мнение по любому поводу идёт лесом, меня не спрашивают.»
Память вернулась, на пол рухнули цыньянские портреты, лавиной, в её памяти их было гораздо больше, чем в реальности. Расфуфыренные цыньянские девственницы ухмылялись с портретов, показывали языки, кривляли рожицы и строили глазки, смеялись наигранными детскими голосами, как бы говоря: «мы подходящие, а ты — нет».
«„Уж раз у человека лживый рот, не верь ему, когда он и не лжет“. Это тоже Алишер Навои сказал, великий поэт, он знал жизнь. Я, жалко, не знаю. Всё верю и верю, каждый раз как в первый, зря меня так назвали, дурацкое имя, наивное. Надо менять. Надо в Ридию. Артур сказал, там нормально менять имя, если ты меняешь жизнь.»
Она готова была вставать и идти, прямо в Ридию, пешком через горы, но в дверях стоял господин министр внешней политики этой страны, способный найти её хоть в горах, хоть в Ридии, хоть на дне морском, она не сомневалась. Он заметил, что она на него смотрит, и тоже поднял на неё глаза, иронично двинул бровями и спросил почти шёпотом:
— Хотите меня избить, убить, а потом найти в следующей жизни и убить ещё раз?
Вера поморщилась и ответила вполне уверенно, настолько сильно, что сама от себя не ожидала такой мощи и решительности:
— Если в следующей жизни вы меня узнаете, а я вас — нет, прогоните меня с порога, сразу. Я не хочу ещё раз вот это вот всё.
Он закрыл глаза с такой болью, что Вера ощутила её физически, даже задумалась, пытаясь понять, ей это чудится с непривычки или ему действительно больно. Он медленно глубоко вдохнул и сказал ещё тише, с ноткой мольбы, которая её всерьёз испугала:
— Вера, пожалуйста... Давай сегодня без вот этого вот всего? Хотя бы сегодня. Подари мне ночь перемирия, как на войне, знаешь? Чтобы... Ну, ты знаешь.
Она знала, для чего на войне перемирия.
Он молчал, она развернулась к нему, осмотрела его внимательнее, приходя к выводу, что это всё-таки физическая боль, где-то в груди.
«Ему к врачу надо, а не ко мне. Или он пришёл для того, чтобы договориться и уйти? Ладно, дадим ему шанс, пусть.»
8.43.12 Перемирие, только сегодня
Она прочистила горло и попыталась сделать голос максимально деловым:
— Что-то случилось?
Он
— Зачем вы пришли?
— Спать, Вера, — он посмотрел на неё с нервной улыбкой человека, который уже перешёл все грани усталости, поэтому его ничем не впечатлить, он готов к чему угодно. Посмотрел на кровать, на Веру, она остро ощутила своё голое тело под халатом, от этого стало некомфортно, министр как будто заметил и отвёл глаза, добавил с иронией: — Спать надо дома, я запомнил.
— И где у вас дом в данный момент?
— Там, где вы.
Её опять как будто волной ударило от этого, она посмотрела на него внимательно и прямо, ожидая продолжения, в котором будет шутка, или какой-то съезд с темы, подвох, попытка уязвить или обвинить. Он молчал и смотрел на неё прямо, без улыбки, без попыток прикинуться, что это было несерьёзно. Это было серьёзно, и это не было новостью, но всё равно вызывало волну горячей крови, которая приливала к лицу, шумела в ушах и очень плохо влияла на мозг, как Вера внезапно заподозрила. Она на него вообще не злилась. В этот конкретный момент, зная и понимая всё на свете, она не злилась, не обижалась, вообще ничего плохого не чувствовала.
«Так кому же этот проклятый амулет вредит больше, а, святая Вера? Идиотка.»
Ей хотелось влепить себе пощёчину, чисто в терапевтических целях, для возвращения в сознание. Но рука не поднималась.
Министр опять посмотрел на кровать, на Верин халат, стал немного по-другому и сказал с долей шутки:
— Мне можно спать на кровати, или как обычно, на коврике меня положите? Я принёс коврик, он мягкий.
Вера собралась с силами и изобразила прохладный кивок, сразу же отвернувшись и делая вид, что ей срочно что-то нужно в телефоне. Министр вышел и вернулся с ковриком, стал расстилать его у кровати, не с той стороны, где стояли её туфли, а с противоположной. Вера открыла галерею и нашла шифровку, убедилась, что там действительно эта цитата, стала листать фотографии дальше, долистала до той, где министр стоял на балконе, следующей была та, которую Вера делала перед выходом, на фронтальную камеру. Вид немного сверху, плохой свет, но картина шедевральная — она обнимает министра за пояс, он мягко держит её за плечо, рубины на её гребне выглядят как капли крови, а она сама выглядит как воплощение уверенности в себе, как будто сейчас откроет эту дверь с ноги и ворвётся туда с полным правом на что угодно, потому что может, и никто не посмеет её остановить, а кто попытается, тому хана. Она смотрела в камеру, а министр смотрел на неё, тогда она этого не замечала. Он не знал, что такое селфи, и фотографироваться не умел, он просто сделал как она сказала, потому что она так сказала. В его взгляде уверенности не было, вообще.
Она вспоминала тот выход, как ему не открыли дверь, и он открыл её сам, а потом они шли по длинной дорожке к трону, и она смотрела на него как на спустившегося на грешную землю жителя Олимпа, который почему-то решил прогуляться с ней под руку именно сегодня, кто их поймёт, небожителей, почему именно. А сейчас смотрела на эту фотографию и думала — это не она шла за ним, это он шёл за ней. Он этого не планировал, её должен был вести другой человек, но что-то пошло не так.
Министр на фотографии смотрел на Веру как на жительницу Олимпа, которую смертному не понять, он точно знал, что нельзя, но собирался сделать хотя бы то, что точно можно — цветы какие-нибудь возложить на алтарь, или жертву принести. Молиться, может быть. Просить о благословении.