Хитрая злая лиса
Шрифт:
— Что вы хотите узнать?
— Я хочу знать всё. Начать можете с тех листов, которые вам принесли на третью квартиру, а вы мне не прочитали.
Он мрачно усмехнулся и стал перечислять скучающим тоном:
— Вы обидели не только мою мать, но и главу старшего дома Кан, первого наследника Кан, старшую женщину Кан, двух младших женщин и ещё толпу народа, каждый из которых мгновенно отправил на моё имя дипломатическую ноту, выражающую крайнюю степень удивления тем, как я умудрился так низко пасть. Пять благородных домов отозвали свои приглашения, которые раньше отправляли на моё имя, потому что теперь они не рады будут меня видеть на своих праздниках.
— А раньше они были рады?
Министр опять мрачно усмехнулся и
— Никто никому не рад, Вера, и я не рад торчать на этих фестивалях, я их ненавижу, потому, что для меня лично, все эти цыньянские праздники — карнавал унижения. Я обязан на них ходить, хотя тут каждый считает своим долгом меня завуалированно облить помоями из-за моего происхождения и почти закрытого дома, а самые близкие родственники, типа старшей Кан, делают это таким образом, чтобы в очередной раз напомнить, что я полностью завишу от благосклонности своей матери, и раз уж я до сих пор не женат, то благосклонностью она меня не особенно одаривает, а значит, я плохой сын, и должен лучше стараться. А я хожу и думаю — куда ещё лучше, в какую сторону, расскажите мне хоть кто-нибудь, я белый дикарь, я в Карне вырос, я ваших танцев вокруг темы в упор не понимаю. Что я делаю не так?
— Вы слишком добры, — нежно прошептала Вера, он рассмеялся, посмотрел на неё и сказал:
— А если серьёзно?
— Попробуйте мыслить логически. Я понимаю, что это сложно, но вы попытайтесь. Я вам сейчас расскажу охренительную историю, а вы потом, когда поедите и отдохнёте, будете хорошо над этим всем думать, а пока просто слушайте и запоминайте. Готовы?
— Вперёд.
— Жила-была в древнем мире одна мудрая правительница. Был у неё город с высокими стенами, настоящая крепость, тогда все так жили, полисами, это типа город-государство. И однажды под её стены пришла большая армия, которая хотела этот город взять, в идеале — без боя, если не получится — осадой. Они знали, что в крепости есть колодцы, но поставки продовольствия они отрезали, перекрыв все пути, и были уверены, что скоро в крепости начнётся голод, и тогда они либо сами сдадутся, либо их будет легко взять штурмом. Предводитель вызвал на переговоры правительницу крепости, обрисовал ей ситуацию и предложил сдаться. Она сказала: «Глупый ты мужик, у меня в городе столько запасов еды, что ты устанешь тут лагерем стоять, и припасы кончатся у тебя первого. И когда твоя армия окончательно ослабеет от голода, жары и безысходности, я выйду со своим свежим и сытым войском из замка и вырежу вас как щенят. Так что иди-ка ты с миром, пока имеешь возможность уйти по-хорошему». Он решил, что она врёт, и приказал продолжать осаду. А она приказала взять двух овец, до отвала накормить их самым лучшим зерном, и сделать вид, что они как бы убежали от пастуха — это выглядело правдоподобно в то время. Пастух как бы погнался за овцами, но там уже стояла вражеская армия и он вернулся в замок. Вражеская армия этих овец радостно поймала и решила съесть, но когда их вскрыли, они увидели, что в желудках овец полно очень хорошего зерна. Они рассказали об этом командиру, и командир подумал — если в этом замке даже несчастных овец кормят так щедро, значит, там припасов и правда хватает. Он снял осаду и ушёл. Мораль сами угадаете?
— Говорите.
— Это было последнее зерно в крепости.
Он усмехнулся, опять мечтательно запрокинул голову и стал изучать фонарики, через время посмотрел на Веру и спросил:
— И что дальше?
— А дальше вы включите логику и попытаетесь точно вспомнить, сколько конкретно ваших подарков бросила вам под ноги ваша матушка. Все ли там были, или некоторые она всё-таки пожалела, или просто уже продала. Вы их забрали, кстати?
— Нет.
— Зря. Я бы посмотрела на её лицо.
Он мрачно рассмеялся, покачал головой и сказал:
— Она знала, что я не заберу. Она не в первый раз это делает. И не в десятый, пожалуй.
— Бросает одни и те
— Я не обращал внимания.
— Они у неё где-то в специальном ящике хранятся, типа «вещи для бросания», в которых она уверена, что они это выдержат, и потом их можно будет от пыли протереть и дальше пользоваться, пока для нового бросания не пригодятся?
Министр опять рассмеялся, потом задумался и рассмеялся ещё сильнее, медленно качая головой и шепча:
— Боги, Вера, вы правы... Она не бросает вещи с драгоценными камнями. Только золотые и серебряные, которые можно потом отполировать. Чёрт, Вера! Я никогда не думал об этом. Я не могу логически мыслить, когда на меня орут. И сидеть составлять таблицы брошенных мне под ноги подарков мне никогда в голову не приходило. Чёрт... Я чувствую себя таким дураком, Вера, безнадёжным. Когда я стою перед ней и слушаю её, я уверен — она права, и я её понимаю, и сочувствую, и готов сделать для неё что угодно. Потом прихожу к вам, слушаю вас, и думаю — вы правы, это же логично, и я всегда это знал, и догадался бы обо всём, что вы говорите, даже если бы вы об этом не сказали, я бы сам дошёл. Но потом я пойду к ней и передумаю, я уверен. И вы меня как мяч буцаете туда-сюда, и я чувствую себя всё большим идиотом с каждым следующим пинком. Начинаю понимать, почему семьи не живут в одном доме несколькими поколениями — это же издевательство. Чёрт, Вера, что мне делать?
— Заимейте себе собственное мнение.
— Отличный план. И как я сам не догадался?
— Чем я могу вам помочь?
— Вы всё сделаете? — он посмотрел на неё хитро, она шутливо погрозила пальцем:
— Так дела не делаются. Сначала обсуждаются условия, потом принимается решение. Что вы хотите получить?
— Я хочу, чтобы вы сели вот сюда, — он похлопал себя по колену, как будто кошку приглашал, Вера подняла брови, министр развёл руками, очерчивая пруд и каменную горку: — Это место называется Павильон Размышлений, оно предназначено для одного человека, здесь негде сесть вдвоём.
— Вам полегчает, если я это сделаю?
Он медленно кивнул с бездной уверенности, Вера подошла ближе и положила ладонь ему на плечо, спросила:
— Не страшно?
— Нет. — Он медленно провёл взглядом по её руке, посмотрел в глаза и сказал с намёком на шутку: — Я не планирую делать ничего опасного. Или вы планируете?
— Я — точно нет.
— Тогда садитесь. Мы осторожно. Как вы говорили? Рассмотрим варианты, выберем что-нибудь для эксперимента.
— Ого, вы созрели? — она впечатлённо распахнула глаза, он смутился и рассмеялся, сказал с иронией:
— Нет, я зелёный и невкусный. И очень злой. И если я не успокоюсь прямо сейчас, то точно с кем-нибудь подерусь, а не хотелось бы, мы так хорошо начали, полезть в драку сейчас — это испортить всё впечатление. А ваше присутствие успокаивает. Чем ближе, тем спокойнее.
Она усмехнулась и прошептала, осторожно садясь к нему на колени:
— Вы, наверное, первый человек в моей жизни, кого моё присутствие успокаивает. Гораздо чаще я всех бешу, изредка вдохновляю или придаю ускорение. Чтобы успокоить, мне надо прямо постараться, спеть, например, или почитать что-то тихо.
— О, это было бы вообще прекрасно, — он усадил её удобнее, погладил по колену и дальше вниз, спросил с недоверчивым восхищением: — Как вам удалось так долго просидеть в позе лотоса? Или у вас это по-другому называется? В той позе, которую вы изобразили перед старшей Кан.
— Так и называется, поза лотоса. Неужели йогу тоже в ваш мир принёс Призванный?
— Я навёл справки после того раза, с круассанами, но мало что выяснил. Это древнее искусство, почти утерянное, им владеют только особенные просвещённые монахи в тайных монастырях. В цыньянском и ридийском фольклоре сохранились только названия десятка поз и дыхательные упражнения для контроля гнева. Нихрена не помогают, если честно, — он рассмеялся, она тоже улыбнулась, пожала плечами: